Два года в Испании. 1937—1939

Вряд ли Эскобар знал, что нечто подобное задолго до него сделал русский полководец Суворов. Одно, во всяком случае, было у них общим — любовь к солдату.

Однажды командный пункт Эскобара подвергся отчаянной бомбежке. Он перекрестился и с сияющим лицом сказал:

— Благодарю тебя, господи, за то, что ты подвергаешь испытанию меня и офицеров, а не моих солдат!

Потом он командовал корпусом. Корпус вел себя прекрасно, но никто не создавал командиру рекламы, а сам он не искал ее. Наконец ему поручили далекий тихий фронт Эстремадуры. Когда там началось неожиданное фашистское наступление, все были уверены, что враг с легкостью пройдет вперед: фронт был в полном небрежении у центральных властей. Но оказалось, что Эскобар, не получая ни подкреплений, ни оружия, сумел все же так расставить свои силы, так укрепиться, так подобрать людей, что фашистское наступление выдохлось.

Его как-то спросили:

— Как вы можете ходить в одну и ту же церковь с Франко, генерал? (Франко всегда рекламировал свою привязанность к католицизму.)

Эскобар ответил:

— Церковь открыта для всех, даже для Каина и Иуды. Но для меня тайна, почему господь бог терпит, чтобы мы с Франко ходили под одним и тем же небом.

Сам Франко этого не потерпел. По окончании войны фашисты расстреляли Эскобара.

9

А мой последний шофер Пепе был обыкновенным рядовым коммунистом. Я не могу назвать его иначе, чем дорогим другом.

Все почему-то звали его Пепе, хотя это уменьшительное от Хосе, а его крестили Даниелем. Он так привык к Пепе, что не отозвался, когда на призывном участке его назвали настоящим именем.

Это был тихий, скромный человек. Он никогда не отказывался ни от какой работы и с глубоким уважением относился к работе другого. Любой час, любое направление, любое расстояние — по первому слову он спокойно шел к машине. Если он о чем-нибудь беспокоился, то только о ней.

Мадридец, он вывез в Валенсию, потом в Барселону свою семью — мать, жену, невестку и двоих детей. Все они жестоко голодали. Он никогда не жаловался. Когда я спрашивал, что заказать для него во Франции, он виновато улыбался: хотя его жестоко мучили головные боли, а достать лекарства в Испании было невозможно, о себе он не думал и тихо отвечал:

— Если можно… муки для детей.

Когда же мы однажды поехали вместе во Францию, в Перпиньян, и я предложил ему купить самому все, что он захочет, он при возвращении вернул мне половину денег:

— Это слишком много для меня…

Семья его перешла французско-каталонскую границу на несколько дней раньше, чем мы, и пропала. Полиция арестовывала испанцев. Пепе скрывался, надеясь разыскать семью. Французы отбирали испанские машины, и другие шоферы поэтому тайком продавали их за гроши. Пепе ужасался:

— Но ведь машина не моя… государственная…

Пронесся слух, что в Аликанте или в Картахену, еще находившиеся в руках республиканцев, пойдет пароход и отвезет туда несколько военных и государственных деятелей. Пене прислал мне телеграмму:

«Пепе, «мерседес» (марка нашей машины) вашем распоряжении, готовы ехать Мадрид».

В конце концов машину у него отобрали, а самого посадили в лагерь. Там он на всякий случай справился, нет ли для него писем, и неожиданно получил письмо от жены. Она написала во все лагеря. Письмо было старое. Пепе испугался, как бы жена не подумала, что он остался в Испании, и, поддавшись на уговоры фашистских агентов и французской полиции, не подписала заявления о желании вернуться на родину. Он решил дать жене телеграмму. Денег у него уже не было, он продал жандармам пальто. А в лагере был жестокий холод, заключенные спали на земле, зарываясь в песок.

Через несколько дней он получил длинное письмо от жены. При переходе границы, под дождем и резким ветром, любимец отца и всей семьи четырехлетний Пепе простудился. Потом ночевали под открытым небом, у Пепито начался сильный жар. Потом их отправили на север, в Эльзас, в горы. Там лежал снег. У Пепито оказалось воспаление легких. Все, что было на матери, бабушке, тетке и старшей дочери, продали, чтобы поддержать угасавшую жизнь. Но Пепито умер.

Сообщая мне об этом, Пепе писал: