Два Кота, Крепость и Кар (СИ)

Марек едва улыбнулся. Почти осторожно, почти без насмешки. Просто чтобы потревожить эту границу хоть на секунду. Если не поднять волну, то хоть пнуть ногой по штилю. Выплюнул ошмётки мяса, которые содрал и не успел проглотить.

Брызги бездумной ярости, поднятые чужой улыбкой, исчезли из кошачьих глаз вместе с морем темноты, но Гаэтан не расслабился.

— Возьмак не драться? — неуверенно спросила Кар. — Вчера возьмак драться, и Гатан некарсивый для свадьба. Лучше б Марик некарсивый для свадьба, никто б не заметить…

— Когда Кар… успела закинуть тело в котёл? — перебил её Гаэтан.

— Ночь. Возьмак забыть Кар, возьмак шуметь. А Кар убирать кармень. Кар найти тело в кармень и решить: о, ещё еда в картёл!

Гаэтан помял пальцами переносицу.

— Гатан отравиться? Перед свадьба плохо…

— Не. Взгрустнулось ему, Кар. Это тело кого-то из возьмаков, — Марек усмехнулся. — Считай, твой будущий родственник по линии Гатана.

Троллиха стояла озадаченная и открыла было рот, но Гаэтан перебил:

— Его надо похоронить.

— Для начала достать из харчей.

— Ой, мать…

Останки из гастрономического произведения вытащили силами главного повара. Он от работы даже не отнекивался — на него самого напал интерес. Стряхнув с очередного куска оленье мясо с панировкой, Марек замер. Поднял в сторону отошедшего брата сапог. Гаэтан прикрыл глаза.

— Кар не смочь снять лапоть, — пожала плечами троллиха, стоящая неловко поодаль.

— Не в этом дело.

В чём — никто ей не пояснил. Сапожек был маленький, синий в белые звёздочки, на безумно длинном каблуке.

Тело в кашу Кар покрошила. По крайней мере, поломала, поэтому собирать его пришлось как мозаику на земле. Волос и одной руки по локоть уже не было, как и нужды у Марека и желания у Гаэтана спрашивать, куда троллиха их дела. За несколько часов в казане кожа останков сморщилась и размякла, местами начала сходить с костей, но в целом мумия оставалась мумией, хоть и мокрой. Ведьмакам даже казалось, что в лице её, тощем, как никогда прежде, давно уже простом черепе, угадывались знакомые черты. Помятые острые ушки с серьгой в правом сложно было не узнать.

— Надо же, иссохла, а не сгнила. Как думаешь, это из-за среды или…

— Мне плевать. Надо сжечь.

— Пусть просохнет. А мы, может, там ещё и… остальных найдём.

— Г-х. Кар, там были ещё тела?

— В кармень нет. А дальше Кар не ходить. Дальше кармень нет.

Наказав младшему повару не трогать сохнущий пазл, ведьмаки направились в крыло чародеев. Завал, к которому Коты успели привыкнуть, теперь отсутствовал: тролльские усердие и исполнительность расчистили проход от малейшего камешка. Только мусор со второго рухнувшего этажа и горка тряпок лежали в пустом коридоре с обгоревшими от прицельных магических ударов стенами. Гаэтан предпочёл игнорировать тряпки, а Марек присел на минуту исследовать. Полуистлевшее рваньё: полосатая юбка, потрескавшийся одеревенелый корсет и сыплющаяся в пальцах рубашка — одежда Войцехи, которую троллиха всё-таки сумела сорвать. Груда волос с сухой коркой скальпа тут же. Марек запустил в них пальцы, затаил дыхание. Не нащупал ни уголька, ни мармеладки — ничего.

Догнал Гаэтана, стучащего тростью по камню уже в глубине крыла.

— Воняет, — процедил тот, щурясь от дурного воздуха.

— Из лабораторий. Чему-то там истёк срок годности.

— Примерно всему. Поможешь найти?

— Источник вонищи?

— Формулы. И…

— Помогу. Ты тогда ярчуков смотри.

Ведьмаки встретились через полчаса.

— Нашёл.

Морда Марека высунулась из дверного проёма. После переворота чародейских палат в окружении недоброго химического душка он думал, нюх его отомрёт, но Гаэтан нашёлся именно по запаху — факел его источал ещё более недобрую, ещё более химическую вонь и разбрасывал белые искры. Стоило Яру войти в лаборатории, затрещала и его лучинка.

— Рецепты?

— Батьку.

Гаэтан затих на мгновение, затихли в нём мысли, пустотой отразившись в глазах. Марек дёрнулся в ответ лицом, поймав и сдавив ухмылку. Надобности в этом не было — Гаэтан его не видел, но спугнуть не хотелось. Давно Яр не видел в его лице этой холодной, как камень Юхерн Бана, пустоты. Когда-то Гаэтан учился ей нарочно, натягивал, чувствуя приближение волны. А потом исчезли волны, исчезли приливы, а выражение осталось, только уже не нарочное, не искусственное. Кажется даже, сам Гаэтан не отдавал себе отчёта в том, что оно сохранилось в его наборе эмоций, если отсутствие таковых можно считать эмоцией.

Гаэтан моргнул, и лицо его снова обрело живость.

— А я — Мурру, — кидать в сторону трупа ладонь было необязательно, Марек и так видел скелет посреди комнаты. — А ещё кучу пепла от бумаг.

Гаэтан пнул один из холмиков на полу. Разбил упругую чёрную корку, ребристо накрывшую все поверхности здесь, особо центрируясь на скелете и столе, перед которым он лежал. Из-под носка ботинка, из многолетней тюрьмы высыпалась зола.

— Допустим, он сжигал любовные письма.

Гаэтан поднял палочку, в которой еле угадывался, благодаря торчащему из неё рванью, держатель свитка. Судя по горстке чёрной скорлупы на столе и ножу в руке, Гаэтан счищал с него налёт.

— И его любовные письма начинались с «мут», «ген» и «рег».