Два лета

Все, кроме нашего стола, аплодируют, и официант уносит торт, чтобы его разрезать. Наконец наступает тишина, и это облегчение. Я промокаю глаза салфеткой.

— Мы с Саммер выйдем на улицу, — объявляет мама. — Вы подождете? — спрашивает она у Макса и Лидии. Те молча кивают. У тети глаза на мокром месте.

Мама берет сумку и встает, я делаю то же самое. Даже не знаю, вернемся ли мы. Сердце гулко стучит в груди, пока мы идем к выходу из ресторана. Правда, мне уже не так страшно, как было до загаданного желания.

Вечер жаркий и душный, на улице безветренно. Сегодня около полудня был очень сильный дождь. На сером асфальте поблескивают лужи, небо темное и тяжелое от облаков. Звезд практически не видно. На Грин-стрит почти все закрыто, в том числе и «Лучше латте». Мама, обхватив себя руками, смотрит на беззвездное небо. Интересно, ей холодно, как и мне, несмотря на жару? Я тоже обхватываю себя руками и жду, пока мама заговорит.

— Помнишь, — начинает она, — как часто твой папа уезжал во Францию? До того, как мы с ним развелись?

Я киваю. Слышно, как журчит река на той стороне улицы и как гудит поезд где-то вдали.

— Так вот, — продолжает мама. — Это потому, что у него там была — есть — другая семья.

Земля уходит у меня из-под ног, она будто дрожит, как при землетрясении. Я поворачиваюсь лицом к маме. За очками мне не видно глаз.

— Я не… другая семья? — повторяю я. Слова даются мне с трудом, будто это какая-то тарабарщина.

— Да, — говорит мама. Она наконец переводит взгляд с неба на меня. В ее глазах слезы, но голос ровный. — У него была — есть — другая женщина, — объясняет она. — Художница. Они познакомились в Париже. Родилась дочь. У них есть дочь.

По улице проезжает одинокая машина, колеса разбрызгивают лужи.

— У папы… есть дочь? — произношу я вяло. Похоже, я в состоянии лишь повторять за мамой ее же слова в виде вопросов. То, что она говорит, кажется невозможным.

Мама кивает и глубоко вздыхает. На ее лице отражаются боль и испуг, но в то же время, как ни странно, облегчение.

— Ее зовут Элоиз. Сейчас ей лет пятнадцать.

— Элоиз? — повторяю я. — Пятнадцать? — Неожиданно на память приходит обожаемая мною в детстве книжка о светловолосой девочке Eloise, которая жила в Нью-Йорке. — Пятнадцать, — снова говорю я. Все тело дрожит, зубы стучат, будто сейчас зима. — И что… мне было… — Я бормочу и замолкаю, словно простейшее математическое действие вдруг стало сложным. — Мне был год, когда она родилась?

Мама опять кивает. На вид она спокойная и невозмутимая, готовая ответить на все вопросы.

— Понимаю, тебе трудно все это осознать, — мягко говорит она.

Я запрокидываю голову и гляжу на темное небо. Если бы там было хоть несколько звезд, хоть какие-нибудь проблески света, чтобы указать мне путь. Но там темно. Я начинаю мерить шагами улицу, туда и обратно, как будто движение может помочь. В висках стучит. Вспоминается строчка из сборника Эмили Дикинсон, который был у Рен: «Я чувствую в моем мозгу / Разрыв — истлела нить». Теперь я ее понимаю. В полной мере. Мой мозг разрывается, он не в состоянии принять это новое знание.

— Значит, у папы… пока я была маленькая… пока вы были женаты… у него… — Я перевожу дыхание. Как будто пытаюсь собрать самую сложную в мире головоломку. — Все это время были эти другие люди… — я не в силах опять произнести слово «семья», — живущие во Франции?

— Да, — терпеливо отвечает мама. Она тянет ко мне руку, но я уворачиваюсь и хожу туда-сюда. — Я тоже ничего не знала, — едва слышно продолжает она. — Потом он не выдержал и рассказал мне все. Тебе было одиннадцать. Я и раньше что-то подозревала. В течение многих лет. Но сила отрицания выше нас. Мы видим то, что хотим видеть.

Я останавливаюсь и смотрю прямо на маму. У уха пищит комар, но мне наплевать, пусть укусит, пусть всю кровь выпьет.

— Тогда я поняла, что мы больше не семья, — продолжает мама. Она все еще протягивает ко мне руку, которая зависла между нами, бледная, призрачная. — После признания — уже не семья. Я попросила твоего отца уйти. И он ушел. Уехал во Францию. К… ним.

К ним. Какие они? Как они выглядят? Отвернувшись, я смотрю на темную реку. У меня живое воображение, но сейчас я ничего не могу себе представить.

— А они про нас знают? — наконец хрипло спрашиваю я, снова повернувшись к маме.

— Да, знают, — кашлянув, отвечает она. — Поэтому папа и хотел, чтобы ты летом отправилась во Францию. — Мама опускает руку. — Он хотел рассказать тебе правду. Он хотел, чтобы ты познакомилась с… ними.

— Господи! — шепчу я. Холод пронизывает меня до костей. Познакомилась с ними? Я в ужасе. Что бы тогда случилось?

— Поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала, — говорит мама, ее речь ускоряется. — Я думала, ты была не готова все узнать. Я… боялась. — Ее голос надрывается, у меня сжимается сердце. Родителям бояться не положено. — Мне хотелось защитить тебя, — очень тихо добавляет мама.

На этот раз я не отталкиваю ее протянутую руку. Мама берет мою ладонь и крепко сжимает. Пальцы у нее такие же ледяные, как и у меня.