Два лета

— Я не хотела, чтобы тебе сделали больно, — продолжает мама, у нее наворачиваются слезы. — Я все еще не уверена в том, что ты готова. Прости, что это произошло именно так.

За нашими спинами открывается дверь ресторана, и оттуда, весело переговариваясь, выходят люди. Даже не верится, что тетя Лидия и Макс сидят там, внутри, перед ними на столе куски торта, а мы с мамой здесь и ведем этот разговор. Тетя Лидия знает, понимаю я. Конечно, она все время знала. И чуть не проговорилась тогда, в «Лучше латте». Поэтому с тех пор она избегала меня. Боялась сказать лишнее. Наверное, хотела сказать. Считала, что мне следует знать.

— Моя картина, — обращаюсь я к маме и слышу, что голос у меня стал хриплым. Я отдергиваю руку. — Что тетя Лидия собиралась рассказать о моей картине?

Мамино лицо морщится.

— Ох, — вздыхает она.

У меня внутри все сжимается. Я беру себя в руки, хотя мне в каком-то смысле сейчас все нипочем. Разве нет?

— Картина… — начинает мама, глядя на мокрый тротуар, и запинается. — На ней… Элоиз. Когда была маленькая. — Она переводит взгляд на меня. — Понимаешь? — шепчет она.

Я отрицательно качаю головой, хотя да, понимаю. Самой не верится, как быстро я поняла и с какой стремительностью за пониманием последовала боль. «Моя» картина уже больше не моя. Я не Fille. Никогда ею не была. Это всегда была… она. Согнувшись пополам, я хватаюсь руками за живот, стараясь собраться. Рот раскрывается в беззвучном рыдании.

— Когда ты… когда ты впервые увидела картину в интернете, — продолжает мама, по ее щекам текут слезы, — и подумала, что это твой портрет… у меня не хватило мужества сказать тебе правду. — Она переводит дыхание. — Прости.

Я с трудом распрямляюсь, но тело все еще пронизывает боль. Одна волна боли за другой, будто раз за разом сдирают лейкопластырь. Из того, что я сегодня узнала, именно это открытие ранит сильнее всего. А может это просто знак восклицания в конце длинного и запутанного предложения.

— Понимаешь? — снова задает вопрос мама, и тут до меня доходит, что я не произнесла ни слова.

Я киваю, хотя у меня есть вопросы. Их много. Например, где папа рисовал Fille? И сердилась ли тетя Лидия на маму, скрывавшую все эти секреты от меня? Моим вопросам нет конца. А еще я ужасно устала. Во рту пересохло, глаза жгут слезы, голова болит. Хватит с меня сегодня вопросов и ответов. Мама, похоже, почувствовала мое состояние. Она целует меня в макушку, и я прижимаюсь к ней для утешения, хотя внутри все кипит. Я сержусь на маму. На отца. На всех вокруг.

— Я только пойду заплачу́, — говорит мама, промокая глаза за очками. Она пытается взять себя в руки. — И можем идти домой.

Домой. А что такое дом? Мысли путаются, я снова инопланетянка. Дом теперь место, где были секреты. И фальшь.

— Я сейчас вернусь. — Мама спешит в ресторан, ее каблуки стучат.

У меня в сумочке вибрирует телефон. Это сообщение от Руби. «С днем рождения. Надеюсь, нам скоро удастся поговорить». Если бы оно пришло на десять минут раньше, то я бы наверняка что-то почувствовала — облегчение, радость, недовольство, удовлетворение. Сейчас же внутри пустота. Меня выжали.

Я снова поднимаю глаза к небу. Там наконец появилось несколько звезд, крошечных, сияющих. Но от их появления, как и от сообщения Руби, толку никакого.

Часть пятая Дочь

Вторник, 18 июля, 2:04 дня

Я СТРЕМИТЕЛЬНО ВЫБЕГАЮ из отцовского дома, вьетнамки шлепают по брусчатке, из груди вырываются рыдания. Дождь прекратился, но брызги из луж оставляют пятна на ногах и на подоле голубого сарафана. Ну и ладно. Все, чего мне хочется, это убраться отсюда.

Я бегу по Рю-дю-Пэн. Мимо проносятся размытые очертания булочной и пастельных домиков. Мое плохое предчувствие, появившееся в первый день, подтвердилось. Улица Боли, что ни говори. Если бы я только знала… Если бы я только знала, что папа собирается под пристальными взглядами Элоиз и Вивьен вывести меня из кухни, усадить в гостиной и мягким голосом рассказать все эти невозможные вещи, я бы в тот день не выходила из такси. Даже не села бы в самолет в Нью-Йорке.

«Я тебе звонил, — сказал папа уже в гостиной, когда я расплакалась. — Наверное, ты была в аэропорту или даже в самолете. Я струсил. Хотел сказать тебе, чтобы ты не прилетала. Подумал, может, твоя мама права и тебе еще рано знать правду. А я так или иначе был в Берлине. Поездку лучше было отложить. Но ты не ответила на звонок».

Я не ответила на звонок. Я несусь мимо фонтана с купидонами, воспоминание о звонившем телефоне гонится за мной, не отпускает. В аэропорту я не ответила на звонок, а папа, который был на другом конце линии, пытался помешать мне прилететь во Францию. Если бы я ответила на звонок, все было бы хорошо. Я бы не знала того, что знаю сейчас.

Спотыкаясь, я бегу по бульвару Дю-Томп, и мне все равно, заметят ли прохожие, что я в слезах, что мне плохо. Я уже не чувствую ни стыда, ни неловкости. Слова папы, те, что он сказал до того, как я заплакала, сказал быстро, будто ударил сплеча, они все крутятся у меня в голове, резкие, безобразные.

Видишь ли, Элоиз — моя дочь.