Два лета

— Хорошо. — Он улыбается, темно-синие глаза живо блестят. — И правда, здо́рово было бы бросить все и уехать. — Во мне теплится надежда. Он поднимается и берет нетронутый именинный торт. — Я уберу еду в холодильник, потом отпрошусь у мамы. Идем со мной. Она наверху, в квартире.

В тот день, когда мы ездили в Канны, я утром встретилась с Жаком у кафе, и он познакомил меня с родителями, месье и мадам Кассель. Мама показалась мне такой же властной и величавой, какой я ее увидела в свой первый вечер в Ле-дю-Шеман, а усатый папа — мягким, тихим человеком. Сейчас я немного нервничаю оттого, что мне предстоит попасть к Жаку домой.

Взяв тарелки с bouillabaisse, я следую за Жаком в кухню.

— Прости, что я ничего не ела, — грустно извиняюсь я.

— Мы припрячем торт для другого раза, — отвечает он, открывая огромный холодильник. — А bouillabaisse придется вылить, — добавляет он с легкой печалью, и мне становится стыдно.

В тесной кухне жарко, официанты выкрикивают заказы, люди в фартуках моют посуду и нарезают мясо. У плиты папа Жака в поварском колпаке, он машет нам рукой, когда мы проходим мимо.

Пока Жак выводит меня через заднюю дверь кухни, я думаю об отце, и это отзывается болью и какой-то жгучей яростью. Интересно, что он сделал, когда я выскочила на улицу, — пошел ли как ни в чем не бывало работать в студию или побежал искать меня? Может, он сел поговорить с Вивьен и Элоиз. Или позвонил маме.

Мама. Взбираясь вслед за Жаком по узкой винтовой лестнице, я осознаю, что ужасно злюсь и на маму. Она знала правду все эти годы, но держала меня в неведении. «Честность работает в обе стороны», — то и дело повторяла она, а это, оказывается, полное вранье. Я вспоминаю, насколько враждебно она относилась к отцу, как не хотела, чтобы я поехала во Францию. Хотя бы это теперь объяснилось. И это единственное, что объяснилось.

Жак отпирает дверь ключом, похожим на ключ от отцовского дома, и мы оказываемся в уютной, загроможденной вещами квартире. Ее пропитали запахи еды из кафе. Мягкие диваны, на пианино семейные фотографии в рамках. На них Жак в разном возрасте и похожая на него миловидная девочка, видимо, его старшая сестра Элен, он рассказывал о ней. Сейчас она в университете в Нормандии.

Мама Жака сидит за обеденным столом и разбирает ворох чеков и квитанций.

— Maman? — нерешительно начинает Жак. Она смотрит на нас поверх очков. — Ты ведь помнишь mon amie[60], Саммер Эверетт, — продолжает Жак. Он приобнимает меня за талию, что в обычный день заставило бы меня покраснеть, но сегодняшний день не обычный.

Мне с трудом удается сказать мадам Кассель bonjour. Мне не хочется вести светские разговоры. Хочется получить согласие на Париж и уйти. Жак быстро говорит с мамой по-французски. Я улавливаю что-то про поезд до Парижа, про работу, про кафе. Потом отчетливо слышу, как он говорит: «Elle a beaucoup des problèmes avec sa famille». Со вздохом перевожу про себя: «У нее большие проблемы в семье». Что правда, то правда.

Похоже, Жак вполне убедителен, но мама, не дав ему закончить, отрицательно качает головой.

— Я знаю, Жак, — ради меня мама отвечает по-английски, она говорит с сильным акцентом, — ты думаешь, что с твоей внешностью тебе достаточно показать ямочки на щеках — и ты получишь желаемое. Это явно работает с девочками. — Ее глаза останавливаются на мне, я напрягаюсь. Интересно, скольких девочек до меня Жак приводил знакомиться с мамой? А не все ли равно? Сейчас это наименьшая из моих проблем. — Но со мной это не работает, — сурово продолжает мама, щелкнув языком. — Сегодня никакого Парижа. Иди вниз и займись своими столиками.

У меня от ее слов обрывается сердце. Готовая расплакаться, я поворачиваюсь к Жаку.

— Я поеду одна… — В отчаянии я выдаю первое, что приходит в голову. — Только объясни мне, как отсюда добраться до вокзала… — Я закусываю губу. Конечно, я осмелела в последнее время, но смогу ли я одна поехать в Париж?

Мадам Кассель опять щелкает языком, теперь уже в мой адрес.

— Что ты говоришь, jeune fille?[61] — спрашивает она. — Сейчас ехать в Париж? Доберешься только к вечеру, и куда ты там пойдешь? Где остановишься? — допытывается мадам Кассель, и я с грустью понимаю, что она права. У меня ведь даже ничего с собой нет. Убегая из отцовского дома, я не взяла ни кошелька, ни смены одежды. Ни камеры. Я не могу поехать в Париж без камеры.

— Тогда не поеду… — Мой голос дрожит. — Но и к отцу я вернуться не могу. — Я поднимаю взгляд на Жака, и слез уже не остановить. — И не хочу.

На лице у Жака появляется ошеломленное выражение, он будто бы говорит: «Я не подписывался на все это сумасшествие».

— Не плачь, — выпаливает Жак, что подтверждает теорию Руби.

— Пусть поплачет. — Мадам Кассель поднимается с места и протягивает мне будто бы из ниоткуда появившийся платок. Я сморкаюсь, она похлопывает меня по плечу. — Жак сказал про неприятности в семье. Почему бы тебе не остаться у нас? Можешь чувствовать себя как дома, — говорит она, указывая на один из диванов.