Два лика Рильке

И вот я отправилась в Ролле; в первый же день туда прибыл и Рильке, и снова настало прекрасное время, а присутствие моих любимых внуков лишь еще более украсило его. Я навестила поэта в Этуа, действительно полном покоя и благоденствия – une demeure de quiétude.[70] Там он прочел мне несколько оставшихся от элегий фрагментов, мне доселе неизвестных, хотя они уже очень давно существовали. В своей трогательной скромности он радовался моему восторгу, но в глубине был расстроен. Он признался, вначале нерешительно, но затем со страстной, мучительной убежденностью в своем страхе никогда не довести это произведение до конца. Он почти уже решился опубликовать элегии вместе с фрагментами такими, каковы они есть, тем более что издательство уже давно ждало этого. Я испугалась: «Ради Бога, Serafico, не делайте этого! При любых условиях элегии должны быть завершены, и они будут завершены – я клянусь Вам, продолжайте ждать, ждите… я знаю, что этот день наступит…»

Рильке смотрел на меня серьезным, вопросительным взглядом – он был явно изумлен моей уверенностью. Позднее он признался мне, что был глубоко смущен и озадачен и что я удержала его от решения, принятого в состоянии полнейшего уныния.

Потом был день в Женеве, когда он повел меня вверх к кафедральному собору, хотя мы и были с ним единодушны в том, что наш Господь никогда бы не вошел в эту ледяную камеру. Меня странно трогал этот мрачный дом Родольфа Тёпфера.[71] У Рильке же был перед ним совершенно особый ужас, я тоже вспомнила, какими жуткими казались мне еще в детстве тёпферовские карикатуры. Похожее чувство вернулось снова.

С бесконечным восхищением говорил Рильке о Поле Валери, прочтя мне вслух его «Cimetière marin»[72] и свой прекрасный перевод. Еще год назад он прислал мне «Леонардо» Валери. И в целом он весьма интересовался современной французской литературой, полагая, что в ней появились большие новые таланты и рекомендуя мне конкретные книги. Должна признаться, по поводу некоторых мы изрядно спорили. – Еще в последнем своем письме он много рассказывал мне о Жироду, чьим искусством и чьим «интеллектуальным пасьянсом» он восхищался, наслаждаясь.

В последний вечер в Ролле Рильке припозднился у меня, разговор у нас был долгим, мои записи сообщают о нем следующее: «Я в постоянных заботах о Serafico. Неужели он никогда не обретет покоя, неужели никогда не найдет женщину, которая бы полюбила его настолько, чтобы понять, в чем именно он нуждается: чтобы она жила только для него, не думая о своей собственной маленькой незначительной жизни? Бедный Serafico, как кротко он снова и снова спрашивал меня, неужели я не верю, что где-то есть любящее существо, готовое отойти на задний план в то мгновение, когда его позовет голос? Дать ответ было нелегко. Ведь он требовал ничуть не меньшего, чем женщину, которая бы подарила ему все свое сердце, ничего не требуя взамен! Его вопрос был бы весьма наивным и эгоистичным, если бы в нем не чувствовалась властная воля его судьбы, которую не остановить никакой силе. Но если даже такая женщина и существует, то как бы он сумел ее найти?

И все же он не мог жить без ощущения женской атмосферы вокруг себя – да, я часто поражалась необычайно притягательной силе, которую оказывали на него женщины; он часто говорил мне, что только с ними ему легко беседовать, что только они понимают его, что только с женщинами ему действительно приятно общаться. Но потом наступает мгновение бегства, мгновение, когда он бежит ото всех обязательств, и тогда снова эта старая боль, всё то же страдание!

Говорить на эту тему он мог неустанно, и мне вспоминаются его исповедания в тот последний вечер в Берлине. Я не вижу выхода».

К сожалению, у меня нет тех нескольких писем, которые я получила после той нашей встречи. Первое рассказывало о находке Мюзота. Этот маленький замок, лежащий в долине (что было для Рильке особенно привлекательным), привел нашего друга в восхищение. Колебаний не было ни мгновения, и в огромной спешке Мюзот был приведен в жилое состояние. Совершенно счастливый, поэт написал мне, что наконец-то нашел посреди всего этого ландшафта дом, домашний очаг.

И он был прав. Когда я думаю о том, сколь стремительно было принято решение, когда вспоминаю о его обычной нерешительности, то у меня возникает чувство, что здесь в решении соучаствовала судьба. Здесь, в Вал-лисе, поэт должен был завершить свое творение – свою жизнь и свое творчество…

«Он живет лишь для этого», – сказала Незнакомка.

В конце июля Рильке так написал мне о новом ландшафте: «Я Вам рассказывал, каким своеобразным очарованием повеяло на меня от Сьерры и Сиона, когда я впервые увидел их в дни сбора винограда. То обстоятельство, что в облике здешнего ландшафта столь необычно взаимодействуют Испания и Прованс, захватило меня тогда сразу же, ибо оба ландшафта входили в общение со мной в последние годы перед войной мощнее и определенней, нежели всё остальное, и вот вдруг найти эти голоса воссоединенными в одной из широких горных долин Швейцарии!»