Два лика Рильке

Рильке часто читал мне что-нибудь вслух, особенно памятно мне одно утро под громадными деревьями парка, где он так чудесно говорил о Дуино, а потом странным образом и о почерке нашей Терезины, по которому он сделал вывод, что «все они» были бы за то, чтобы Ду-ино был восстановлен. Вечером он рассказывал о «Корнете», которого написал, будучи совсем молодым человеком двадцати трех или двадцати четырех лет. Он был тогда в загородном доме и не мог уснуть. «Представьте, княгиня, – сказал он, – мы оба прислонились к открытому окну, ночь была в точности как эта, с яркой луной, с сильным ветром. Длинные узкие облака словно черные полосы стремительно проносились по блестящему лунному кругу. Я стоял у окна и рассматривал облака, которые, как и эти сейчас здесь, устремлялись прочь – их быстрый ритм и пробудил первые слова поэмы, которые я вышептал почти бессознательно: «Reiten, reiten, immer reiten…»,[79] а затем словно в опьяненье я начал писать и так писал всю ночь. К утру «Корнет» был готов». И закончил он с детской улыбкой, осветившей все его лицо: «Я был счастлив и горд как павлин, убежденный, что этот «Корнет» станет основанием моей славы. Однако вначале, разумеется, не нашлось издателя. Кто же мог принять всерьез незнакомого молодого человека с его сумасшедшей историей? И все же случилось невероятное. Один друг моей юности прочел «Корнета», пришел в восторг и издал; однако не было продано даже пятидесяти экземпляров».

В исполнении Рильке я чаще всего слышала именно это его произведение. Читал он его очень просто, деликатно помечая ритм, временами словно в сновиденьи…

К моему величайшему сожалению, врач рекомендовал мне подыскать более высокогорное место, и я вынуждена была решиться на отъезд. Рильке захотел проводить меня на вокзал, я попросила его этого не делать. Но когда ранним утром вышла в холл отеля, дорогой Serafico был уже там наготове. Он был весьма озабочен холодной погодой и дождем, вручил мне цветы и заклинал придумать план нашей встречи осенью в Париже. И так вот мы попрощались – навсегда.

В последнем письме, которое я от него получила, он спрашивал о моем самочувствии, подробно говорил о книгах, которые он мне дал с собой, и завершил словами: «Мы столь многое сделали и начали и столь много иного было меж нами продолжено, так что теперь нужен Париж для более долгого, многосторонне питаемого свидания. Я счастлив, что и Вы, дорогая княгиня, помните об этом плане: будем же его таким образом поддерживать, чтобы верить в него! Ваш D.S.»

В Вене я пережила рецидив и вернулась в Лаучин измученной и с опозданием. Путешествие исключалось. В октябре Касснер сообщил мне, что Рильке все еще болеет, но Поль Валери, которого я встретила в Вене, недавно повстречал поэта в Эвиане и нашел его в добром здравии. Я сообщила ему, что вынуждена отказаться от Парижа, но не получила никакого ответа. Я не придала этому особого значения, потому что в эти годы его нездоровья в нашей переписке уже несколько раз случались паузы. Я и сама еще не вполне поправилась, так что тоже не написала ему, хотя и намеревалась пригласить его на весну в Рим, где снимала апартамент в палаццо Боргезе. Однако прежде чем сообщить ему об этом, я хотела внимательно осмотреть жилье и убедиться, что Рильке будет там хорошо.

В канун Рождества я побывала в Риме, совсем не чувствуя, что состояние нашего бедного друга ухудшилось. Всё мне понравилось, я радовалась фрескам и гербам в помещениях, предназначенных для него.

30 декабря я сказала сыну, что хочу написать в Мюзот, чтобы сообщить о моем плане Рильке. Когда под вечер я вернулась с прогулки домой, принесли телеграмму. Она была от Касснера: Рильке умер днем раньше. Касс-нер получил от Рильке написанное 15 декабря карандашом письмо, в котором сообщал о своей ужасной болезни, явно предвидя конец. В этом письме он писал: «Мне захотелось, чтобы Вы знали об этом моем положении, которому не быть преходящим. Уведомите об этом дорогую княгиню, в той мере, в какой сочтете нужным».

То был его последний привет. Сколь трогательна была эта его забота не испугать меня.

На могилу в Рароне я возложила лавровый венок:

«Несравненному поэту,

любимому верному другу».

Ему-то и были посвящены эти мои страницы правдивейших воспоминаний.

Мария фон Турн-унд-Таксис

1932

Райнер Мария Рильке

«Пора оплакивания» исполнена всепоглощающей эмоциональности не столь всецело, как обыкновенно думают: в ней даже бо́льшая, чем прежде, неустанность общения с ушедшим, словно бы он к нам приблизился. Ибо со смертью происходит не только становление невидимого, но и новое вхождение в ви́дение; не только лишение, но и совершенно непостижимым образом приращение. От человеческого явления, текучие линии которого кажутся нашему глазу застывшими, хотя образ его был творим постоянными подвижками и действиями, в нас чаще всего остается лишь совокупно-идеальное о нем представление и притом такое, полное постижение которого никак не позволит осуществить кратковременность нашего бытия.