Два солдата из стройбата

Со временем Цыпин как-то незаметно стал вечным дежурным и дневальным по кухне. Унося миски своего отделения на мойку, он всегда на несколько минут задерживался у моечного прилавка, сгребая руками объедки из солдатских мисок. Доброжелатели доложили об этом замполиту Анохину, тот пропустил сообщение мимо ушей. Тогда как-то раз после отбоя, когда дежурный по роте прапорщик Васильев покинул казарму, к койке Цыпина, расположенной вторым ярусом, подошёл казах Кожомбердиев. Он был в трусах, майке и сапогах на босу ногу. Кожомбердиев сгрёб Цыпина в охапку и сдёрнул с койки на холодный пол. Цыпин был очень напуган, на его красной роже багровыми точками проступили прыщи, глаза испуганно метались из стороны в сторону. В дальнем углу казармы спрыгнул со своей койки Круглов, босиком подошёл к Цыпину и Кожомбердиеву, уже выдвинувшимся на «взлётку». Цыпин молча стоял против сослуживцев, повесив длинные руки вдоль туловища. Его полуодетая фигура выглядела ещё несуразнее, чем в одежде: длинные мятые трусы, сползающие на бёдра, обвисшая рваная майка, застиранная насмерть почти до состояния тряпки, бледное худое тело со следами многочисленных фурункулов. Он стоял молча, переминаясь с ноги на ногу и опустив толстые веки, смотрел в крашеный пол. Круглов вдруг коротко размахнулся и резко сунул кулак ему в лицо. Цыпин как-то проворно и с грохотом рухнул на пол. Кожомбердиев брезгливо пнул его сапогом в живот. «Будешь ещё парашу жрать?» – с акцентом спросил он. Цыпин что-то промычал и закрыл голову руками. Но Круглов и Кожомбердиев равнодушно повернулись и пошли к своим койкам. «Дневальный, погаси свет!» – крикнул уже из угла Круглов, и свет в казарме немедленно погас. Цыпин остался лежать на полу.

Петрову было противно это наблюдать. К Цыпину он испытывал антипатию, но и Круглов с Кожомбердиевым были ему глубоко неприятны. Однако самое ужасное, что чувствовал Петров, – это ощущение отвращения к самому себе. Ему было невыносимо стыдно – непонятно за что, но это «непонятно за что» лежало где-то на поверхности, слишком рядом, чтобы воспринимать его всерьёз, зато в глубине своего «я» Петров видел и ощущал то, что его тревожило, то, за что он ненавидел себя. Это было болезненно переживаемое им чувство несправедливости, которое вопило в его мозгу и незаметно для окружающих корёжило его тело. Несправедливо появление на земле таких людей, думалось Петрову, таких людей, как Цыпин, и именно из-за этих мыслей сгорал он от стыда. Но чем, в конце концов, Цыпин хуже остальных? Тем, что некрасив, прожорлив, может, тем, что у него кожа нехороша? И что? Этим, что ли, измеряется масштаб человека? Но ещё хуже, многажды хуже, было осознание собственного бессилия в противостоянии Кругловым и Кожомбердиевым. Их отношение к непохожему на других человеку казалось отвратительным, но что можно было противопоставить этому отношению? Защищать Цыпина? Самому становиться под удар? Нет, хуже того: фактом защиты становиться на одну с ним доску, как бы говоря: «Я защищаю своего» и показывая, что в его поведении нет ничего достойного осуждения или наказания. За что вы пытаетесь его наказать? Просто за то, что человек хуже других переносит голод? За это нужно наказывать? В этих тревожных мыслях Петров задремал, а утром привычно соскочил со своего второго яруса на холодный пол, едва проник в его спящее сознание истерический вопль «Рота, подъём!!» Цыпина на «взлётке» уже не было, и день начал стремительно входить в свою обычную колею.

Перед завтраком рота построилась на утреннюю поверку, и прапорщик Васильев начал перекличку. Размеренный её ритм был нарушен звучным шлепком затрещины, и стремительным вылетом из строя ошарашенного Цыпина. «В чём дело, рядовой?» – с недоумением спросил прапорщик. Цыпин стоял спиною к роте и медленно наливался краскою стыда. «В чём дело, товарищи военные?» – повысил голос Васильев. «Товарищ прапорщик, – ответил кто-то из строя, – пусть этот парашник помоется, с ним стоять рядом невозможно, смердит, сука…» – «Разговорчики!» – прикрикнул Васильев и, критически осмотрев несуразную фигуру Цыпина, подошёл к нему на расстояние вытянутой руки. Брезгливо потянув носом, прапорщик взял рядового за стойку воротника и с силой дёрнул её так, что на пол со стуком полетела металлическая пуговица. «Почему подворотничок не подшит? – грозно вопросил Васильев. – Почему ремень болтается? Почему рожа не умыта?» Цыпин молчал. «Оборзел, военный? – уже по настоящему угрожающе, таким тоном, каким в подворотне провоцируют драку, снова вопросил Васильев. – Чё, рядовой, бурый стал, припух? Объявляю наряд вне очереди. После отбоя – уборка в туалете. А сейчас, солдат, приказываю привести себя в порядок. Сержант Круглов! Проследить исполнение и препроводить после завтрака на развод! Исполняйте!»

Цыпин в сопровождении сержанта отправился в туалетную комнату, откуда через минуту послышался приглушенный мат и звуки затрещин.

Пока Цыпин умывался, рота закончила поверку и бегом колонной, стуча сапогами по утоптанному снегу, двинулась в столовую.