Два соперника

— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмютъ. Какое право имютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.

— Такъ я и сдлаю, ршилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.

— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмк коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.

— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.

На балкон Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертлся на юнош и вс все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.

— Онъ ужасный человкъ, говорила она. — Онъ у насъ въ спектакл съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матрен Ивановн наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.

Вскор Иванъ Артамонычъ ухалъ.

Посл отъзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.

— Что ты надла, дрянная двченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.

Наденька заплакала.

— Да разв я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.

— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!

— А все эти спектакли! кричалъ отецъ. — Сколько разъ я теб, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гд-то въ газетахъ писали, что всхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.

— Пожалуйста не острите. Глупо… — огрызнулась Наденька.

— Молчи! Какъ ты смешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать. — Дерзкая двченка! Отъ мальчишки своего научилась?

— А чмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.

— Ни слова больше! Другая-бы сократилась посл такого скандала, сдлалась тише воды, ниже травы, а она еще сметъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна. — Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!

— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадк, что. его на дуэль вызовутъ.

— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не прідетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.

— И тмъ лучше, ежели пришлетъ отказъ. Только перекрещусь, что судьба избавляетъ меня отъ выхода замужъ за старика, даже молебенъ отслужу.

— Нтъ, ужъ ежели онъ откажется, то я теб этого не прощу. Я тебя до синяковъ изобью., всю косу у тебя вырву! — неистовствовала Анна Федоровна.

— Да чего вы горячитесь-то? Вдь ужъ полторы тысячи взяли! — отвчала дочь.

— Емельянъ Васильичъ! Слышишь? Слышишь, что дочь-то говоритъ?

— Ахъ, матушка! слышу, но что-жъ я могу подлать! — махнулъ рукой отецъ.

— А не можете ничего подлать, такъ вы тряпка, старая тряпка.

— Да вдь и ты ничего не можешь подлать.

— Я завтра подлаю, я подлаю тогда, когда завтра Иванъ Артамонычъ не явится къ намъ. Ужъ и натшусь-же я надъ тобой тогда, Надюшка!

— Не бойтесь, явится, ежели браслетъ брилліантовый подарилъ и полторы тысячи на приданое далъ, откликнулась дочь.

— За деньгами да: за браслетомъ можно и прислать, ежели человкъ передумаетъ жениться.

— Такъ я и отдала браслетъ! Вы тамъ какъ хотите, можете полторы тысячи и отдать, а ужъ я свой браслетъ не отдамъ. Даренное не отдаютъ… Что съ возу упало, то и пропало.

— Емельянъ Васильичъ, слышишь? И это говоритъ наше дтище!

— Надежда! Пошла въ свою комнату! Маршъ! закричалъ на дочь отецъ и жестомъ указалъ на дверь, но этотъ жестъ былъ до того комиченъ, что Наденька только разсмялась, уходя изъ комнаты,

— Какой вы, посмотрю я, на васъ, комикъ, папаша! пробормотала она, исчезая за дверью.

Оставшіеся вдвоемъ отецъ и мать долго еще переругивались между собой.

XV

Въ глубокомъ раздумь вернулся Иванъ Артамонычъ домой. Скандалъ, устроенный гимназистомъ, не давалъ ему покоя. Даже дучи по дорог съ дачи, онъ то и дло посматривалъ по сторонамъ, не выскочилъ-бы гимназистъ опять гд-нибудь изъ кустовъ, не обругалъ бы его, не кинулъ-бы камнемъ. Опасался онъ выстрла изъ револьвера.

«Песъ его знаетъ! Отъ него станется. Мальчишка ножевой. Ему нечего терять. Онъ вонъ, говорятъ, и учиться уже бросилъ, оставилъ гимназію. А мн скандалъ, большая можетъ быть непріятность, даже и тогда ежели онъ не попадетъ, ежели просто будетъ стрлять на воздухъ, мелькало у Ивана Артамоныча въ голов. „Да… непріятность… Попадешь въ хронику происшествій… Газеты огласятъ. Начальство… Можетъ дойти тогда до того, что хоть выходи въ отставку“…