Двадцать минут на Манхэттене

Пытаясь «стреножить» «Критическую массу», полиция Нью-Йорка вознамерилась требовать получение разрешений для проведения митингов группами велосипедистов в составе более двадцати человек, равно как и всеми велосипедистами или пешеходами числом более двух, если те используют улицы для любой деятельности, входящей в противоречие с дорожным движением, как то: парады, пробежки, протесты или просто болтовня. Кроме того, полиция захотела требовать получения разрешений для групп в тридцать пять и более протестующих, даже если те стоят только на тротуаре. Отстаивая эти ограничения, полиция уверяла, что они «выработаны для защиты здоровья и безопасности участников групповых мероприятий на улицах и тротуарах общего пользования, равно как и обычных людей, оказавшихся в непосредственной близости от мест проведения данных мероприятий». Последовавшие дебаты сосредоточились на вопросе, обладает ли полиция полномочиями вводить подобные регулирующие меры без голосования в городском совете, и на очевидных ограничениях для выражения протеста, которые налагает введение этих мер. Нью-йоркский Союз гражданских свобод (New York Civil Liberties Union) заявил, что какими бы соображениями полиция ни руководствовалась, предлагаемые правила «входят в противоречие с принципами и ценностями права на протест, с которыми Нью-Йорк всегда ассоциировался». Полиции пришлось пойти на попятную.

Если и есть в Нью-Йорке место, исторически связанное с протестными митингами, то это Юнион-сквер, площадь, расположенная к северу от Виллидж, на 14-й авеню. Она выступает ареной многолюдных демонстраций с середины XIX века, а еще, вплоть до затмения, случившегося несколько лет назад, являлась центром квартала, в котором множество организаций левого толка, включая таких мастодонтов, как Коммунистическая партия, размещали свои штаб-квартиры, залы для собраний, книжные лавки и типографии. Юнион-сквер всегда была местом проведения традиционных первомайских демонстраций рабочих – к сожалению, вышедших из набора традиционных городских празднеств. Во время Второй мировой войны Роберт Мозес, в тот период – ответственный за парки, зашел так далеко, что запретил здесь все демонстрации. Затухающая популярность Юнион-сквер как места проведения подобных событий объясняется как общим организационным упадком левых, так и нынешним обликом самой площади, приподнятой, чтобы вместить станцию метро, и приспособленной скорее для индивидуального отдыха, чем для массовых собраний. Как и на других общественных пространствах Нью-Йорка, на площади разворачивается все больше видов деятельности, которые в строгом смысле общественными не являются. Включая планируемое открытие нового (частного) ресторана, вокруг которого велось много споров.

Но эхо от давешних митингов остается в городском бессознательном, и площадь продолжает привлекать множество небольших демонстраций и других политических мероприятий. После разрушения Всемирного торгового центра она ненадолго стала грустным, трогательным спонтанным алтарем жертв террористической атаки и местом сбора выживших – а также людей со всего города, ищущих возможность сообща излить горе. Друзья и родственники отчаянно подбирали слова в память об ушедших, и Юнион-сквер, первое большое общественное пространство к северу от огороженной территории, простирающейся вниз от 14-й улицы, стала основным местом, где вывешивали их фотографии. Хотя изначально эти душераздирающие фото – случайные кадры с пикников и выпускных вечеров, официальные портреты – появились для того, чтобы просто облегчить поиск информации, они быстро приобрели значение мемориала. Вереница лиц над площадью – как митинг призраков, многолюдная демонстрация утраты и горя.

Через несколько недель, однако, власти заключили, что подобное преобразование не соответствует выданному разрешению, и удалили все картинки, вернув площади ее привычное значение. Конечно, мало кто рассчитывал, что сотни тысяч фотокопированных изображений, оклеивших город, могут оказаться чем-то бо́льшим, чем нечто временное, они явили собой спонтанное выражение чувств стихийного, но эффективно сорганизованного сообщества, причем выражение чувств необыкновенной силы. То, что развешивание этих изображений технически нарушало закон, не имело никакого значения по сравнению с их огромной важностью – та же формула, которая оправдывает «выламывающуюся из правил» ценность многих других публичных речей, сколь бы тривиальными они ни были. Эти изображения – не продукт какого-то одного дизайнера, и этот артефакт, выросший вне обычного контроля со стороны собственника, преобразил площадь. Помпезные, перегруженные и «принижающие» формы официозного поминовения бледнеют по сравнению с ними, кажутся абстрактными до банальности.