Двадцать минут на Манхэттене

Современность, под риторической облицовкой науки, всегда оставалась этической проблемой. То, что функционализм имеет нам сообщить, – это то, что инженеры и ученые зовут «элегантным решением»: убеждение, что лучшее решение проблемы (идет ли речь о математическом доказательстве, о машине или о организационной диаграмме) – это всегда самое экономное решение. Подобное самомнение привело к коллапсу техническому, этическому, эстетическому, причем каждая составляющая усиливала изначальную идею экспоненциально. Постмодернизм, поднявшийся в контратаку с лозунгами амбивалентности, неопределенности, относительности и различности, оказался важной состязательной стороной, выступающей от имени подавленной части универсализма, но зачастую вставал на зыбкую этическую почву, подрывая идеи консенсуса, нанося слишком много нравственных ударов и слишком увлекаясь амбивалентностью высказывания. И к тому же дестабилизация, осуществляемая постмодернистской критикой, сыграла определяющую роль в нарушении рефлексивной связи между определенным видом архитектуры и выработкой конкретного типа общества.

Терапевтический эффект, производимый модернизмом, выражался не в том, что отделяло его от предшественников. А в его комбинации постпросвещенческой политики равенства, особой заботы о научной объективности и внимания к телу. Строго говоря, архитектура и архитектурная теория оперировали подобными идеями тысячелетиями, направляя свою мощь на просветление души, соразмеряя свои пропорции с нашими собственными, приводя социальные отношения в соответствие со своей структурой. Но подъем того, что получило название гуманизм, знаменовал собой фундаментальный эпистемологический сдвиг, новый инструментальный стиль, в котором архитектура стала в гораздо большей степени идентифицироваться с медициной, то есть разнообразными практиками, различающимися стилями и подходами, но отстаивающими общую концепцию «здоровья». (Возможно, будет полезным напомнить, что один из признанных отцов научной медицины в Америке, Бенджамен Раш, был маниакально зациклен на кровопусканиях.)

Усиление медицинского начала в архитектуре можно усмотреть в озабоченности санитарией, светом и свежим воздухом, преобразовавшей большие сооружения XIX века; в жарких дебатах по поводу идеальных тюрем и психиатрических лечебниц, способных оказать наиболее благотворное влияние; во внедрении защитных технологий пожарной и сейсмической безопасности; в выносе вредных производств – и в предпочтении простого, гигиеничного, белоснежного интернационального стиля в модернизме. С точки зрения современных идей и методов, многое из тогдашних подходов кажется одновременно и привычным, и безумным. Как вспыхнувшие тогда и продолжающиеся поныне дебаты, этот стиль трогает своим сочетанием деятельного оптимизма, желанием пользоваться «разумом», чтобы «делать добро», и разочаровывающей верой в то, что Дэвид Харви называл пространственно-средовым детерминизмом.

Эта озабоченность воспроизводится как на уровне отдельно взятого дома, так и всего города, то есть тела человеческого и тела политического. Более того: современная архитектура видит себя как мост (тоннель) в природу и как ее часть. Размывание границ между архитектурой и природным миром выдвинуло на передний план «проницаемые» дома, позволяющие природе течь сквозь себя; дома, вознесенные на пилоны, дабы освободить землю под домом и не мешать природе; дома, сориентированные по солнцу и по преобладающим ветрам; дома, старающиеся слиться как можно незаметнее с природным или социальном ландшафтом. В наши дни интерес к подобным пересечениям перешел от простых символических жестов к целому движению «зеленой архитектуры», к домам с истинно научным пониманием ключевой роли, которую играет строительство в сохранении здоровья планеты. Что, в свою очередь, привело к возрождению интереса к разным видам традиционной геомантии, вроде индийского Васту или китайского фэншуй, отстаивающих наличие взаимосвязи с природой (та же гипотеза Геи), – являющих собой, скорее всего, удобные плацебо.

Во второй четверти XX века возникли два влиятельных вида современного урбанизма, оба – в результате слияния критики промышленного города и понимания того, что современный город являет собой пример резкого дисбаланса человеческих отношений с природой. Первый – это «город-сад». Эту классическую формулировку дал англичанин Эбенизер Говард в книге в 1898 года «Будущее: мирный путь к реальным реформам». Четырьмя годами позже эта книга была переиздана под названием «Города-сады будущего».[77]