Двадцать тысяч лье под водой

The next day, March 27th, six yards of ice had been cleared, twelve feet only remaining to be cleared away. There was yet forty-eight hours' work. The air could not be renewed in the interior of the Nautilus. And this day would make it worse. An intolerable weight oppressed me. Towards three o'clock in the evening this feeling rose to a violent degree. Yawns dislocated my jaws. My lungs panted as they inhaled this burning fluid, which became rarefied more and more. A moral torpor took hold of me. I was powerless, almost unconscious. My brave Conseil, though exhibiting the same symptoms and suffering in the same manner, never left me. He took my hand and encouraged me, and I heard him murmur, "Oh! if I could only not breathe, so as to leave more air for my master!"

На следующий день, 27 марта, были вынуты шесть метров льда. Осталось вырубить еще четыре метра. На это нужно еще сорок восемь часов работы. Следовательно, обновлять воздух в "Наутилусе" было невозможно. За этот день наше положение делалось все хуже. Невыносимая тяжесть в теле угнетала меня. К трем часам вечера чувство тоски достигло предельной силы. От постоянной зевоты сводило челюсти. Легкие судорожно искали свежую струю, необходимую для нашего дыхания, а воздух все больше разрежался. Я чувствовал полное моральное оцепенение. В изнеможении я лег пластом, почти что без сознания. Мой милый Консель, испытывая те же болезненные симптомы, страдая теми же страданиями, все же не покидал меня. Он брал меня за руку, подбадривал, и я расслышал, как он шептал себе: - Ах, если бы я мог перестать дышать, чтобы оставить больше воздуха для господина профессора.

Tears came into my eyes on hearing him speak thus. If our situation to all was intolerable in the interior, with what haste and gladness would we put on our cork-jackets to work in our turn! Pickaxes sounded on the frozen ice-beds. Our arms ached, the skin was torn off our hands. But what were these fatigues, what did the wounds matter? Vital air came to the lungs! We breathed! we breathed! All this time no one prolonged his voluntary task beyond the prescribed time. His task accomplished, each one handed in turn to his panting companions the apparatus that supplied him with life. Captain Nemo set the example, and submitted first to this severe discipline. When the time came, he gave up his apparatus to another and returned to the vitiated air on board, calm, unflinching, unmurmuring.

Слезы навертывались мне на глаза, когда я слышал этот шепот. Но если положение нас всех, находящихся внутри корабля, стало невыносимым, зато с какою радостью, с какой поспешностью надевали мы скафандры, чтобы идти работать в наш черед. Бодро стучали кирки по ледяному пласту. Уставали плечи, обдирались руки, но что значила усталость, какое было дело нам до ссадин. Животворный воздух вливался в наши легкие! Мы дышали! Дышали! И все-таки ни один человек не продолжал своей работы под водой больше назначенного срока. Как только кончался срок работы, каждый передавал свой резервуар товарищам, чтобы влить в них жизнь. Капитан сам подавал этому пример и первый подчинялся суровой дисциплине. Бил урочный час, и капитан, отдав свой аппарат другому; возвращался в отравленную атмосферу корабля, всегда спокойный, никакой расслабленности, никаких жалоб.