Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

На пятом этаже меня ждет еще один удар: я надеялся застать Аракси в постели, а она уже оделась и курит, глядя через большое оконное стекло на лениво несущую свои воды Марицу. Внизу — теннисные корты и гостиничный бассейн, пустые и унылые в этот поздний осенний сезон.

— Почему ты меня предаешь? Я надеялся, что мы еще полистаем кельтскую сагу о Тристане и Изольде.

— Мы ведь договаривались только насчет первой главы. Сейчас мне пора уходить. Завтра я не стану тебя провожать, давай пожалеем себя. К тому же, мы уже все сказали друг другу.

— Да ничего мы не сказали. Пока я тебя ласкал, ты молчала.

— Разве этого мало? Самым красноречивым бывает именно молчание. Что ты собираешься делать сейчас? У меня нет сил, чтобы пригласить тебя домой, понимаешь?

— Понимаю. Но не могу поверить, что мы расстаемся. Вот так, сейчас, сию минуту… Разве так можно — прощай навсегда!

— Если ты очень настаиваешь, можем позвать духовой оркестр.

— Больше подойдет похоронный оркестр. Потому что дом сгорел.

— Какой дом?

— Старый наш дом. Моего деда Аврама и бабушки Мазаль. Сегодня ночью люди Караламбова его подожгли.

— И хорошо сделали. Хотя бы потому, что навсегда лишили тебя детской амбиции поиграть с ними в игру, в которой ты ничего не смыслишь. Занимайся своими византийскими проблемами, там тебе все знакомо и понятно. Схизмы, догматы, азиатская праматерь Ма и прочее.

— Жаль, что в том ресторане я забрызгал ему брюки шампанским, а не томатным соусом! Не знаю, сказал ли бы он в таком случае, что разбитое приносит счастье.

— Так он же и вправду тебя не обманул! Мне принесло. Эти полчаса счастья — здесь, с тобой. Милый мой Берто, Бертико… Ну, все, сейчас мне нужно идти!

— Прошу тебя, останься хоть ненадолго, хоть еще чуть-чуть побудь со мной, прошу тебя. Вот тебе телефон. Позвони, что опоздаешь. Хочу, чтобы мы сходили к старому Костаки. Вдвоем. Нельзя с ним не попрощаться.

— Хочешь продлить агонию?

— Пусть это останется между нами, но по своей натуре я — садомазохист.

50

Мы выходим из такси, окошко фотоателье «Вечность» светится мягким желтым светом. Занавеска опущена, я стучу в окно.

— Дядя Костаки!

Мне кажется, что внутри мелькнула какая-то тень, но на стук никто не отвечает. Приникаю к щели, оставшейся сбоку от занавески, но опять вижу только быструю тень, которая пробегает мимо железной кровати старика. Снова стучу.

— Костаки! Костас Пападопулос!

Никакого ответа.

Обхожу дом со двора, лезу на качающуюся под ногами кучу ящиков и пустых сундуков, чтобы добраться до маленького окошка. Приникаю лицом к тяжелой турецкой решетке. Отсюда видна часть ателье — та самая, с грудами коробок и отражателей, со старым фотоаппаратом на треножнике, порванным панно, по которому куда-то плывут греческие лебеди. Сверху, из лаборатории, струится красная магма света, а повсюду висят скрученные фотопленки, разбросаны коробки с фотографиями, желтые конвертики со стеклянными негативами, которые Костаки так свято берег.

Вдруг я вижу, как за провисшей порванной портьерой и остатками картонной античной колонны мелькает сам Костас Пападопулос, который деловито зажигает свечи на полках, на столе, на подоконнике, оставаясь глухим к нашим крикам.

Проталкиваю кулак через решетку и снова истерически стучу.

— Костаки!

Коробки и сундуки под ногами разъезжаются в стороны, и я оказываюсь внизу, среди сломанных досок и всякого мусора.

— Беги! — говорю я Аракси, тяжело дыша. — Найди телефон, зови полицию!

Снова смотрю сквозь щель в занавеске. Вижу, как старый византийский хронист спокойно продолжает зажигать свечу за свечой, пока всемирно известное ателье «Вечность» господина Костаса Пападопулоса не начинает походить на храм во время торжественной литургии.

Костаки ложится на железную кровать, это мне хорошо видно, бережно складывает очки, кладет их на стул. И укрывается одеялом, будто отходя ко сну.

Все мне ясно. Я стараюсь высадить плечом массивную дубовую дверь, добротную, какие делали в прежние времена, но она не поддается.

В это мгновение, как можно было предположить, огонек какой-то свечи касается краешка свисающих скрученных фотопленок.

Сквозь спущенную занавеску вижу, как все внутри вспыхивает. Локтем разбиваю стекло, изнутри вырывается тяжелое дымное пламя. Снова подбегаю к двери, и с разбегу срываю ее вместе с петлями. Меня буквально отбрасывает назад огонь, вырвавшийся на свободу.

Фотоателье «Вечность» Костаса Пападопулоса горит, как факел.

Горят византийские хроники исчезнувшей жизни, что-то вроде жития уногундуров, хазар и печенегов. Превращается в дым и пепел бытие великолепного неповторимого города — со старой турецкой баней, верблюдами и мороженым из топленого овечьего молока, с добрыми маленькими праздниками и большими бедами, с его простодушными и доверчивыми жителями, с трактирами, сладостным грехом и жаркими снами.

Горит Пловдив моего детства.

Где-то вдали воют пожарные сирены, в стенах соседних домов отражаются красные блики пламени, потом к ним присоединяются отсветы синих полицейских мигалок.

Небо над Пловдивом светлеет, рассвет еще только зарождается — хмурый, по-осеннему серый.