Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Бабушка вдруг рассердилась и плюнула в сторону Гуляки.

— Тьфу, поганец-олу! Чтобы я оставила тебе Бертико? Как бы ни так! Говоришь «нет» — хорошо, «нет»! Israel va esperar, пусть подождет!

Она прижала меня к себе и стала гладить, покачивая, несмотря на то, что я, вымахавший ростом дылда, давно уже не был тем ребенком, за которого она меня принимала.

Гуляка не обратил никакого внимания на эту умилительную сцену, ибо он только что одержал победу. И во все горло запел свою любимую песню о своей любимой голубке:

Acerca te a la ventana, ay, ay, ay
Palomba de la alma mia…

Продолжаю рассматривать снимки из коллекции Костаки.

Играет гарнизонный духовой оркестр, тот самый, в присутствии которого закладывались основы новой кооперативной жизни на селе. Во всю ширину перрона натянут транспарант: В добрый путь! Счастья вам на вашей новой родине!

Из окон вагонов высунулись евреи — счастливые и заплаканные. Они размахивают болгарскими трехцветными флажками, красными флажками с серпом и молотом Всемирного братства и равенства и бело-голубыми со звездой Давида.

Соседки, роняя слезы, протягивают им в окна пироги и бутыли с вином и водой на дорогу, на всю долгую дорогу, которая началась в далеком Толедо, привела в Пловдив, а сейчас уводит отсюда — через море, к теплым берегам Иудеи.

Поцелуи и слезы.

Вот такие фотографии я увидел у старого грека.

Раввин Менаше Леви троекратно расцеловался с батюшкой Исаем и сказал:

— Прощай, батюшка Исай, прости, если что не так.

— И ты прости, сын Давида, если невольно согрешил супротив тебя!

Раввин засмеялся.

— Предадим все забвению, отец Исай! Сколько раз мы резались с тобой в нарды да в карты. На прощанье скажу тебе одно: ты часто мухлевал, да и вообще в этих играх ни бельмеса не разумеешь!

— Тогда и я тебе скажу, ребе, хитрый ты старый еврей! Сколько анисовки мы с тобой выпили у Зульфии-ханум, сколько миндаля сгрызли, только я нравился ей больше!

— Пусть будет так, и хвала тебе, Исай!

— И тебе хвала, Менаше! Пусть удача тебе сопутствует, будьте благословенны на святой Иерусалимской земле! Будь всегда здоров! Поцелуй от меня свою жену Сару, жемчужину в твоей короне!

Не знаю, разделял ли раввин это мнение, была у него и другая жемчужина, однако он промолчал. И снова они трижды, по православному, расцеловались.

48

Она пришла попрощаться.

Завтра у меня последняя возможность воспользоваться поездом из Софии в Лозанну и оттуда — в Мадрид. В понедельник мне предстоит начать цикл лекций о ранневизантийском христианстве, схизмах и взаимной нетерпимости между восточной ветвью православия и западной римско-католической церковью, а также о трагической судьбе друга болгар папы Формозы Портуенского.

Этот вопрос почему-то всегда меня волновал — странная дружба между Ватиканским послом для особых поручений Формозой Портуенским, тогда еще епископом, и Борисом-Михаилом, последним болгарским языческим ханом, первым христианским князем[21]. Именно через эту дружбу проходит трудноуловимая граница соперничества между византийским православием и римско-католической церковью, которую болгары не раз переходили то в одном, то в другом направлении. Может быть, этим и объясняется их двойственная, колеблющаяся историческая судьба — телом быть обреченными Востоку, но душой стремиться к Западу.

Вряд ли можно придумать более глупое занятие, чем рассказывать Аракси о том, что я буду читать на лекциях, именно сейчас, когда мы должны расстаться — надолго, а, может быть, навсегда. Но отчасти она сама виновата, потому что слушает с искренним напряженным интересом полную мрачного мистицизма историю о том, как мертвого папу Формозу Портуенского решили извлечь из саркофага, чтобы посмертно судить за мнимые грехи. Имя его было вычеркнуто из святого списка пап, а полуразложившийся труп брошен в присутствии свидетелей в воды Тибра — ритуал, который применялся только в отношении преступников.

Политическая месть имеет давнюю историю, а высший духовный клир, как на Востоке, так и на Западе, может научить нас многим тонкостям в этой области.

Мы сидим в полутемном баре «Новотеля», очень уютном и престижном местечке. На этот раз Аракси отказывается от своего любимого кампари, мы пьем Реми Мартин — один из лучших старых шампанских коньяков. Ощущение такое, что находимся не на левом берегу Марицы, а на левом берегу Сены. Пока мы разговариваем, замечаю, что она становится все более напряженной, и сама не отдает себе отчета в том, что осушила уже несколько рюмок. Мне кажется, что моя спутница не заметит, если заменить коньяк самой низкопробной ракией. Несмотря на это, я все рассказываю и рассказываю, увлекшись, как гимназист во время первого свидания, решивший эрудицией сразить свою симпатию из девического пансиона. Знаю за собой эту нехорошую черту — скрывать за болтливостью внутреннее напряжение.