Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Эрманос и эрманас[20]! — закричал он, — Братья и сестры! — Свершилось! Разрешили, хвала Богу! Уезжаем в Израиль! La Tierra Santa de Israel!

Раввин подбросил телеграмму ввысь, в лазурное фракийское небо, ветер подхватил ее, и она полетела, как голубь Ноя, как белый парус по Генисаретскому озеру, как Божье знамение.

Ребе Менаше простер вверх руки, обратив ладони к Богу вечности, Господу неба и земли Адонаю, и запел одну из своих песен, от которых веет безбрежной пустынной грустью, но также и радостью, которую испытало многострадальное племя, когда по ту сторону песков увидело Обетованную землю Ханаана.

46

Костас Пападопулос развязывает тесемку, которой обвязал старые фотографии, словно карточную колоду. Рассыпает их на столе и ищет ту, которая ему нужна.

— Это была большая радость, джан, но и муку люди испытывали немалую. Не знаю, помнишь ли ты, ведь тебе, пожалуй, не было еще и десяти, — неуверенно говорит грек.

— Тринадцать, — уточняю я.

— Ну, пусть тринадцать. Отправиться в далекую землю, которую тысячелетиями в молитвах называл своей, покинув землю, где родился. Думаешь, это легко? Как тут объяснишь? Человеческая душа, милый, заперта на очень сложный замок! А для сложных замков у Бога нет простых ключей.

Рассматриваю разбросанные на столе снимки.

— Может статься, одного ключа мало, дядя Костаки. И как знать, может быть, то долгое путешествие, в которое души отправляются намного раньше тел, началось не в день прибытия телеграммы, а намного раньше?

Старик призадумался: он понял, что я имею в виду.

— Ты прав, джан. Оно началось в другой день…

Фотограф лихорадочно роется в снимках, что-то ищет, известное ему одному.

С любопытством рассматриваю старые фотохроники византийца.

Евреи с желтыми звездами на груди — молодые и старые, мужчины, женщины и дети — испуганно пялятся в фотообъектив. Надписи, отпечатанные на литературном болгарском языке, — том самом языке, на котором писали Дебелянов и Яворов, но сейчас у них совсем не литературное содержание: «Еврейское жилье», «Евреям вход воспрещен!», «Хлеб евреям не продаем», «Еврейское производство», «Лицо еврейского происхождения», «Евреи не допускаются!»

Люди из моего квартала… некоторых я знаю, их, конечно, давно нет на свете. Я был еще маленьким, но хорошо их помню, как они сидели на своих узелках и картонных чемоданчиках во дворе еврейской школы, в те ледяные мартовские дни 1943 года. Тогда товарные поезда, которые должны были увезти их в Польшу, уже стояли у рампы на маслобойне. Все испуганно смотрят в объектив снизу вверх. В их глазах глубокая безнадежность, отчаяние и немой вопрос. Все, как один, — снизу вверх. Так обычно смотрят униженные, загнанные, зависимые…

Я повторяю:

— Сейчас я точно знаю, что именно тогда их души улетели отсюда далеко-далеко. Намного раньше их тел. Тела остались без душ в тот момент, когда ты делал эти фотографии…

— Так-то оно, милый, так…

Старик пристально смотрит на меня, как бы, раздумывая, стоит ли ему говорить, потому что не знает, как я восприму подобное откровение, но потом с неожиданной твердостью сообщает:

— Я тоже уже послал свою душу в дорогу.

Изумленно поднимаю голову. Пытаюсь увидеть лицо старого грека, сидящего в тени, окутанного клубами дыма от сигареты.

— Не понял. Что ты имеешь в виду?

— Что тут понимать? Все уже ушли, один за другим. Все друзья. И тот, мой Пловдив исчез. Нет уже квартала Орта-Мезар. И мое ателье уходит, для него у меня уже не осталось сил. Здесь когда-то было фотоателье «Вечность» Костаса Пападопулоса. Было. А что осталось? Больное тело. Так зачем, спрашиваю себя, оно мне нужно, ателье? Только чтобы влачить его на своем горбу? Ведь сам же сказал — душа уходит раньше тела. Остается пустая скорлупа. Пустой чемодан. Фотоаппарат без пленки. Так вот, милый, чтобы ты знал: я свою душу уже спровадил.

— Слушай, Костаки! Уж не задумал ли ты какую-нибудь глупость?

— Я не делаю глупостей, джан, в моей голове рождаются только умные мысли. Знаешь ведь, что я — умница, хотя ума у меня, как у курицы!

Старый Костаки беззвучно смеется, потом разламывает сигарету пополам, вставляет половинку в мундштук, почерневший от табачного дегтя, закуривает. Вдруг спохватывается, предлагает и мне. В сотый раз отрицательно качаю головой, мол, не курю.

А он смеется, будто снова рассказал невероятно оригинальный анекдот.

47

Будучи в сильном подпитии, дед твердо заявил, ударив кулаком по столу и расплескав полный стакан анисовки.

— Я отсюда ни ногой! Мои дети пали за эту землю, я остаюсь здесь! Все, я сказал!

Стоя в дверях, я испуганно смотрел на бабушку Мазаль, которая сидела в углу. Глаза ее вспухли от слез, она в отчаянии заламывала руки и, всхлипывая, говорила на том смешанном болгаро-испанском наречии, которое было принято в нашем квартале как официальный язык общения.

— Que todos se van? Все уедут? А мы одни останемся?

— Caminos de lechey miel! — отмахнулся дед.

В переводе на здешний язык это означало: «Скатертью дорожка из молока с медом». Нечего сказать, доброе пожелание моей бабушке Мазаль, его супруге с почти тысячелетним стажем!