Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Сын учителя Стойчева — Митко — так и не появился, скорее всего, ему ничего не удалось сделать с теми бумагами. Впрочем, это уже не имеет значения — завтра я уеду, и пусть ищут ветра в поле. Будущий отель тех типов из загадочной брокерской фирмы «Меркурий» рискует остаться без звезд.

Погрузившись в историю Формозы, я увлеченно рассказываю, как его труп облачили в церемониальную мантию, нахлобучили ему на голову папскую тиару и надели прямо на голую кость папский перстень. Когда я дошел до того места, где несчастного предупреждают о том, что, если он не станет отвечать на вопросы, конклав сочтет его молчание добровольным признанием вины, Аракси прерывает меня. Увлекшись рассказом, я не заметил, что она перестала меня слушать. Прервав меня прямо посередине предложения, она самым будничным тоном говорит:

— Нам пора подняться наверх, к тебе в номер.

— Что? — изумляюсь я, поскольку как раз собирался сбросить бывшего папу в Тибр.

— Давай поднимемся к тебе в номер. Я хочу заняться с тобой любовью. И ты этого хочешь.

— Да, но… как-то так, вдруг…

— А что? Нужно было постепенно?

— Я хочу сказать, что до сих пор ты вела себя иначе.

— Наоборот. Это сейчас я веду себя иначе. Или ты тоже поддался моде и предпочитаешь собственный, а не противоположный пол? Как вон тот парень в джинсах, из обслуги, с узкой попкой. Пожалуй, этим местом он и зарабатывает себе на хлеб.

Я от всей души смеюсь.

— Сознаюсь, ты меня ошеломила. Какая неожиданная страница истории Тристана и Изольды.

Это только предисловие. Первая глава будет наверху. Пошли, Тристан.

Мой номер на пятом этаже. На ресепшене мне сказали, что это не совсем апартаменты, но я так и не понял разницы. Наверно, она в цене. Номер уютный, с плотными оранжевыми портьерами из какой-то тяжелой искусственной материи, которые в состоянии превратить оранжевый день в черную ночь.

— Можно принять душ? — спрашивает Аракси, пока я зажигаю ночник. — А ты в это время, как говорил один литературный герой, наполни свое сердце ожиданием. Это, разумеется, не должно помешать тебе раздеться.

Со стороны ванной вскоре послышался звук льющейся воды. Я опускаюсь прямо в одежде на кровать, закидываю руки за голову и задумываюсь.

Что это с ней? Она ведет себя так, словно наши отношения начались давно и теперь переросли в обыденную, спокойную связь — без волнения, без дрожи в коленках, когда не знаешь, как начать и как себя вести.

Потом мою глупую голову словно пронзает молния: ну, конечно же, это все началось давным-давно и все эти годы существовало в латентном состоянии, словно зерно в почве, которое ждет подходящих условий, чтобы взойти. Тогда на поверхности появляется зеленый росток, и это не начало, а развитие давно начавшегося процесса.

Я все еще размышляю, когда она появляется, завернувшись в мой гостиничный халат.

— Но ты еще не готов! — притворно укоряет она меня. — Придется тобой заняться!

Уже голый, я крепко прижимаю ее к себе. Она шепчет мне на ухо:

— Мне бы хотелось… Боже, как мне хочется, чтобы все было легко и просто…

— А разве это не так?

— Нет… Ты все еще там, на остановке в Яффе, ждешь автобуса. А я в Дубне, где сейчас люди в белых одеждах и прозрачных защитных шлемах выносят на носилках других людей с почерневшими лицами… Один из них ждет меня дома. Впрочем, есть сотня изощренных способов это забыть.

— Подскажи мне, как…

— Просто поцелуй меня тихо-тихо, нежно-нежно, как тогда, когда мы убежали из школы и грелись на солнышке у Марицы.

Нежно, как тогда, я прикасаюсь губами к ее груди, но сейчас зерно крупное, зрелое и напряженное. Упругость ее бюста не соответствует предательски седеющему локону в волосах. Я не раз отмечал, что разные части человеческого тела подвержены собственным циклам старения.

Снова и снова целую их — эти груди, те же самые, но совсем другие, из-за которых ребе Менаше Леви влепил мне добрую педагогическую оплеуху.

Все так же осторожно и медленно вхожу в Аракси — она встречает меня стоном и шепчет осипшим голосом:

— Добро пожаловать и… прощай, Берто! Прощай навсегда!

Потом мы отдыхаем. Кондиционер тихонько шипит — непонятно, то ли греет, то ли охлаждает.

Она курит.

Ее тело светлого оттенка слоновой кости — удивительно молодое и все еще упругое — лоснится от пота.

— И все же, — говорит она, когда ей удается успокоить сердцебиение, — меня не покидает чувство, что ты только что занимался любовью не со мной, а с моей мамой, твоей учительницей. Нет такого подростка, который не пожелал бы в своих снах хоть раз обладать своей учительницей.

— Глупости! Что за вздор ты несешь!

— Почему ты сердишься? Разве я сказала что-то плохое? Это намного более естественно и более нравственно, чем Эдипов комплекс. Поскольку направлено не к собственной, а к чужой матери.

— В таком случае, ты — педофил! Или точнее, педофилка. Потому что когда тебе становилось хорошо, и ты забывала, где мы находимся и сколько нам лет, ты называла меня Бертико — как тогда, когда мы были двенадцатилетними.

Она смеется, быстро целует меня в плечо.

— Хорошо, хорошо, мы квиты. Милый мой Тристан…