Дваждырожденные (СИ)

— Я понял, спасибо тебе, Муни. Ты-то хоть веришь, что не гордость и кшатрийское чванство мешало мне приблизиться к вам? Я чувствую, что рожден для чего-то… Не могу выразить словами. Это — огонь, сжигающий все внутри. Это и боль, и счастье. Стать другим уже не смогу…

Мы посидели немного молча. Надеюсь, он не ощутил моей жалости. Жалость унижает. А теплый луч сочувствия я послал ему вместе с пожеланием победы и славы. Мне от души хотелось, чтобы было так.

Неожиданно он сказал:

— Если судьба будет милостива ко мне, то я встречу в сражении тщеславного Духшасану. Он оскорбил в Высокой сабхе моего отца и Кришну Драупади, которую я почитаю как свою мать. Чараны в Двараке твердят, что боги сделали меня оружием кармы. Кауравы должны принять воздаяния через мои руки. Я знаю, этого ждет от меня мой отец…

Потом мы встали и взвалили на плечи ствол пальмы, вернее, ствол взвалил Абхиманью, а мне досталась легкая верхушка с несколькими засохшими листьями. Когда мы шли в кромешной тьме, они били меня по лицу, как общипанный хвост павлина. Я шел за Абхиманью, чью согнутую спину скрадывал мрак, и вспоминал слова, когда-то сказанные моим кшатрийским учителем Крипой: «Быть сильным не значит быть неуязвимым». И сердце схватывало то ли от усталости, то ли от вмещения непроявленных движений души Абхиманью.

А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…

* * *

Мы, как и прежде, редко видели старших Пандавов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденными и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.

Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.

Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.