Дваждырожденные (СИ)

Однажды в наших исканиях у берегов Ганги мы набрели на тихую заводь, отмеченную одиноким баньяном. Это удивительное дерево, достигнув зрелого возраста, начинает размножаться, опуская из своих ветвей на землю то ли корни, то ли побеги, которые, касаясь земли, становятся стволами. Баньян, который мы отыскали, уже превратился в целую рощу, а его главный ствол напоминал круглую крепостную башню, над которой тысячами вымпелов трепетали на ветру широкие листья. В благодатной тени единой кроны дерева мы сбросили пояса с мечами и верхнюю одежду. Сатьяки, зайдя по грудь в воду, начал совершать обряд омовения. Поливая голову водой из сомкнутых ладоней, он шептал священные мантры, помогающие привести в гармонию чувства и мысли. Я посидел немного в тени, дожидаясь, когда жар уйдет из моего тела, а дыхание выровняется. Потом с разбегу бросился в воду и долго плавал, радуясь ощущениям, которые дарила моей коже прохлада священной реки. Впрочем, было в этом месте и еще что-то, что позволило мне ощутить удивительную прозрачность и легкость, словно медлительные воды реки унесли тяжесть, давившую на сердце.

— Здесь было святилище, — сказал Сатьяки, выбравшийся на берег и теперь стоявший без движения в сосредоточенном молчании, словно пытаясь уловить отзвук давних песнопений.

Потом мы разом повернулись в сторону Кампильи, как будто услышали дальний зов раковины. Оттуда по красной дороге, пробитой в глине между полями, к нам ехала сияющая колесница. Вернее, мы увидели коней, блики света на бронзовых частях повозки и длинный шлейф красно-серой пыли. Я не торопясь зашел в тень баньяна, чувствуя, как теплый песок мягко подается под босыми ступнями. Легкий ветерок гулял меж стволов, пахнущих храмовыми благовониями. Жизнь наполняла меня, как молодое вино хрустальный кубок, и меньше всего хотелось, чтобы этот покой был кем-то нарушен. Глядя меж стволов на опаленные солнцем поля, протянувшиеся до далеких стен Кампильи, я лениво следил за приближающейся упряжью. Уже можно было различить, что влекут ее пять белых коней, но лица возницы, защищенного от солнца огромным белым зонтом, пока что было не разглядеть.

Сзади неторопливо подошел Сатьяки. Глазами знатока он оглядел колесницу.

— Неужели сам белоконный Арджуна? — сказал он самому себе. — Нет, этот возничий более искусен, чем обладатель лука Гандивы. Разумеется, это дваждырожденный.

Последних слов он мог бы и не говорить, так как даже я ощущал ореол силы, окутывающий возницу подобно невидимым доспехам. Еще несколько мгновений ожидания… Кони, всхрапнув, замерли перед колоннадой баньяна, и с колесницы устало спрыгнул сам Юдхиштхира в простой белой одежде без доспехов и украшений. Наверное, он не рассчитывал застать кого-нибудь в этом уединенном месте. Его густые черные брови на мгновение сдвинулись над усталыми, пронзительными глазами. Но потом он узнал нас и приветливо улыбнулся в ответ на наши почтительные поклоны. Он отдал нам поводья колесницы, сбросил верхнюю одежду и неторопливо облачился в мочальное платье — набедренную повязку, которую носят отшельники, предающиеся покаянию в лесной глуши. Устремив взор покрасневших от усталости глаз на спокойную воду реки, Юдхиштхира шептал мантры, а руки его тем временем заплетали длинные черные волосы в отшельническую косу.

На нас он не обращал внимания, но при этом и не давал разрешения уйти. Удалиться самим было бы нарушением правил приличия. Поэтому мы с Сатьяки уселись на корень баньяна и, грея босые ноги в мягком песке, следили за патриархом.

С неожиданной для его грузной фигуры легкостью он вошел в воду и поплыл, быстро рассекая зеркальную поверхность. Было в нем что-то от молодого резвящегося слона. Когда он вышел на берег, одетый в блестящие на солнце капли, мы увидели, что морщины на его лбу разгладились, а из глаз ушла напряженная усталость. Теперь его взор, устремленный на нас, был ясен и умиротворен, как музыка пастушьей флейты на закате.

Не вытираясь, Юдхиштхира прошел в тень и сел прямо на песок рядом с нами. Некоторое время он молча глядел на воду, отливающую расплавленным золотом, а потом спросил:

— Что вы думаете о панчалийцах?

Сатьяки сглотнул комок, ставший поперек горла. Ни уклониться от ответа, ни сказать неправду Юдхиштхире было невозможно. Он уже воплотился в наши мысли и с мягкой настойчивостью пробивался к истине, которую в других условиях мы предпочли бы скрыть и от самих себя.

— Мы в них не верим, — сказал Сатьяки, — полководец, который будет рассчитывать на воинов Панчалы, проиграет войну.

Юдхиштхира грустно вздохнул:

— Остальные считают так же. Я знаю, не трудитесь отвечать.

Гхатоткача говорит, что панчалийцы уступают союзникам Кауравов, а ему можно верить, ведь леса окружают все столицы этой земли. Леса делают Гхатоткачу вездесущим…

Сатьяки вдруг встал перед Юдхиштхирой и заговорил с напором и страстностью, необычными для его спокойного жизнерадостного характера: