Дваждырожденные (СИ)

— Я не знаю, — ответил Адхиратха, — он всегда был милостив и справедлив. Нет, не речи Дурьодханы сделали его врагом Арджуны. Радостным, полным надежд поехал он на сваямвару Драупади, а вернулся подавленным и ожесточенным. Прекрасная панчалийка не позволила ему даже выстрелить из лука, когда другие герои, жаждавшие ее любви, оказались бессильны поразить цель. Драупади сказала, что не пойдет за сына суты. Зато как она радовалась, когда состязание выиграл сын царя Панду Арджуна. С тех пор пламя ненависти сжигает сердце Карны. Что стало с моим мальчиком! Он всегда был нежен и почтителен с женщинами, а в зале собраний дваждырожденных после решения Игральных костей смеялся в лицо Арджуне и, словно попав под власть ракшаса, кричал Драупади: «Ты супруга рабов. Брось их и останься в Хастинапуре». Как черны пути человеческой кармы! Ведь не стань он царем, не получи в дар силу и богатство, не стоял бы он сейчас перед смертельной угрозой. Он остался бы добрым и любящим, наслаждался бы, как в детстве, гонкой на колеснице и пением птиц в лесу, а теперь жар его сердца ушел в острые стрелы и блестящий клинок. Ни счастья, ни огня…

— Не отчаивайтесь, ваш сын — могучий воин, и не для него бесславная гибель в битве, — сказал Митра.

И я могу поклясться, что в этот момент он искренне сочувствовал Карне и хотел, чтобы слова его оказались пророческими. Мой друг не играл и не лицемерил. Мы оба поддались обаянию Карны, склонив головы перед обликом, рожденным словами отца.

— … Лишь один раз просияет молния, и небесный огонь уйдет в землю, лишь одного смертного врага мечтает поразить Карна. Не надежда, не вера, а лишь ненависть влечет моего сына в битву… — слова Адхиратхи слились в невнятное бормотание.

Он в изнеможении упал на циновку и зарыдал. Я видел, как наполнились слезами огромные глаза Прийи. Сам я чувствовал себя ужасно. Мы с Митрой утопали по уши во лжи, и хоть это действительно была ложь во спасение Арджуны, Карне она могла принести гибель. И до боли было жалко этого старика, сломленного тем, что многие безумцы называли «счастливой судьбой Карны».

Мы помогли Радхе уложить мужа на циновку, укутали его теплым покрывалом, поправили дрова в очаге и, поклонившись, пошли к выходу. Заскрипев, открылась белая дверь, и мы вступили в дождливый мрак улицы. Прийя тесно прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожит ее тело под тонкой тканью. Митра, шедший последним, придержал дверь, и мы оглянулись.

— Сынок, зачем ты полюбил ее, проклятую панчалийку? Вернись, сынок… — бормотал во сне бывший колесничий славного воинства Хастинапура сута Адхиратха.

* * *

Вслед за проливными дождями в Хастинапур пришла жара. Солнце прокаливало вымостку улиц и стены дворцов, превращая город в огромную жаровню. Стоило покинуть тень сада и выйти на улицу, как тело охватывала липкая беспощадная жара. Опахала и зонты не помогали знати спасаться от золотых дротиков Сурьи.

У нас с Митрой начались головокружения, мы оба чувствовали себя обессилевшими, потерявшими связь с далеким источником жизни. Пропала невидимая золотая подсветка мира, и все вокруг затянула тусклая серая пелена. При утренних пробуждениях я больше не слышал музыки Высоких полей. Лишь боль в сердце, как эхо отзвучавшей в горах пастушьей свирели, еще звала, плакала об утраченном. Я действовал, как в трансе, напрягая всю свою волю, призывая на помощь закалку дваждырожденного, но ничто не пополняло источник моих сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая зуд москитов, я спрашивал себя, хватит ли у меня сил подняться, стряхнуть усталость и страх и заставить себя вновь стучаться в запертые ворота чужих душ, слыша в ответ лишь гулкую пустоту. Я метался в темном лабиринте собственного сознания, а мое тело так же бессмысленно кружило по лабиринтам Хастинапура.

Над нашими головами нависали резные островерхие купола дворцов Дхритараштры и патриархов. Но и оттуда, из-за высоких внутренних стен, к нам не просачивался ни один лучик брахмы, который мог бы принести надежду или указание.

Чем дальше, тем больше я понимал, какая страшная угроза нависает над Пандавами. Тихие разговоры в коридорах дворцов, как и марширующие за воротами Хастинапура армии, сулили гибель пятерым царевичам, чья доблесть казалась бессильной перед численным превосходством неприятеля. И я со страхом чувствовал, как эти мысли будили во мне что-то тревожное и злое, словно вязкий маслянистый страх ворочался, колыхался под самым сердцем.