Две Дианы

— Государь, — возразил герцог, — нельзя бежать от врага, который даже еще и не объявил войну. Пока мы ничего толком не знаем о преступных замыслах бунтовщиков. Но так или иначе, мы не избегаем сражения, только меняем его место. И я буду просто счастлив, если мятежники последуют за нами до Амбуаза.

— Но почему? — спросил король.

— Почему? — высокомерно улыбнулся герцог. — Потому, что таким образом мы можем раз и навсегда покончить с еретиками и ересью, потому, что настало время разить уже не на театральных подмостках, потому что я отдал бы два пальца на руке… на левой руке за то, чтобы довести до конца эту решительную борьбу, которую безумцы затевают против нас.

— И эта борьба, — вздохнул король, — есть не что иное, как междоусобная война.

— Мы примем ее, государь, с тем, чтобы с нею покончить. Вот мой план в двух словах: ваше величество, помните, что мы имеем дело с бунтовщиками, и только. Уезжая из Блуа, мы должны вести себя так, будто ничего не знаем, ничего не ведаем. Когда же бунтовщики подойдут к нам, дабы предательски захватить нас, они попадут в ими же расставленные силки! Итак, никаких волнений, никакой тревоги… это относится в особенности к вам, государыня. Я сам распоряжусь обо всем, но, повторяю, никто не должен догадываться ни о том, что мы готовы, ни о том, что мы что-то знаем.

— На какое время назначен отъезд? — покорно спросил Франциск.

— На три часа дня, государь. Причем к отъезду все готово, я позаботился заранее.

— Как это — заранее?

— Да, государь, заранее. Я заранее знал, что вы, ваше величество, воспользуетесь советами чести и здравого смысла.

— В добрый час, — со слабой улыбкой кивнул король, — к трем часам мы будем готовы.

— Благодарю, государь, за доверие, сейчас дорога каждая минута, и поэтому мы, мой брат и я, вынуждены откланяться.

И, довольно небрежно поклонившись королю и королеве, он вышел из королевских покоев вместе с кардиналом.

Удрученные Франциск и Мария молча смотрели друг на друга.

— А как же наша мечта о поездке в Рим? — грустно улыбнулся король.

— Она сведена к бегству в Амбуаз! — ответила Мария Стюарт и тяжело вздохнула.

XXII ДВА ПРИГЛАШЕНИЯ

После рокового турнира Габриэль жил уединенно, уйдя в свои невеселые, тягучие мысли. Человек действия и вдохновенного порыва, жизнь которого насыщена была до той поры бурной деятельностью, оказался вдруг обреченным на бездействие и одиночество.

Он не показывался ни при дворе, ни у друзей и редко выходил из своего особняка; при нем не было никого, кроме его кормилицы Алоизы и пажа Андре, который к нему возвратился после неожиданного отъезда Дианы де Кастро в бенедиктинский монастырь.

Габриэль, в сущности совсем еще молодой человек, чувствовал себя опустошенным, исстрадавшимся стариком. Он помнил все, он ни на что больше не надеялся.

Сколько раз в течение этих долгих месяцев он жалел, что не погиб в бою, сколько раз он спрашивал себя, зачем герцог де Гиз и Мария Стюарт укротили ярость Екатерины Медичи, сохранив тем самым ненужную ему теперь жизнь! Да и в самом деле: что ему делать в этом мире? На что он годен?

Но бывали и такие минуты, когда молодость и сила брали свое. Тогда он расправлял плечи, поднимал голову, поглядывал на шпагу, смутно ощущая, что еще не все потеряно в жизни, что есть у него и будущее, что жестокая борьба, а может, и победа когда-нибудь решат его судьбу.

Но, оглядываясь на свое прошлое, он видел перед собой лишь два выхода, дающих возможность вновь приобщиться к настоящей трепетной жизни: это либо война, либо борьба за веру.

Если во Франции грянет новая война, то в его душе — он был в этом уверен — возродится былой боевой задор и он с радостью сложит свою голову в бою! Этим он возместит свой невольный долг герцогу де Гизу или юному королю.

Однако думал он и о том, что был бы не прочь пожертвовать своей жизнью ради новых идей, недавно озаривших его душу. Дело Реформации, по его мнению, — это святое дело, в основе которого заложены истоки справедливости и свободы.

Итак, война или религия! Только посвятив себя одной из этих целей, он сможет вырваться из заколдованного круга и разрешить наконец свою судьбу.

6 марта, в дождливое утро, Габриэль угрюмо сидел в кресле перед камином, когда Алоиза ввела к нему гонца. Сапоги со шпорами и весь его костюм были забрызганы дорожной грязью.

Это был нарочный из Амбуаза, прискакавший с большим эскортом. У него было несколько писем от герцога де Гиза. Одно из них предназначалось Габриэлю. Вот что в нем было: