Две книги о войне

Над нами виднелся небольшой просвет голубого не­ба, дальше простирались темно-синие облака. Прибли­жался рассвет летнего дня, хотя ночь черная и не на­ступала.

Темно-синие облака раздвигались все дальше и даль­ше, исчезая на горизонте, и небо посветлело, когда по голубизне небосклона вдруг точно прошлась рука неве­домого художника, оставив за собой легкий мазок

светло-розовой краски. Такой же мазок вдруг неожи­данно появился на другом конце неба, на третьем...

Пора вставать, — сказал Дрожжин и стал тря­сти «мечтателя» за плечо.

Тот хотя и приподнялся со своего ложа, но никак не мог раскрыть сонных глаз.

Спал бы лучше, — сказал Дрожжин.

Темно-синие облака стали белеть. Они белели и та­яли на глазах, и голубое небо раздвигалось все дальше и дальше, пока в просвете облаков не появились тем­но-малиновые мазки и облака, не успевшие исчезнуть на горизонте, стали окрашиваться в малиновый цвет. Потом на небе появились светло-зеленый, фиолетовый, красный и другие цвета. Все краски на некоторое вре­мя как бы застыли, и небо показалось замерзшим, по­сле чего началась огненная вакханалия на востоке, все краски безжалостно были стерты кистями фантастиче­ской величины, и под неистовое щелканье соловьев и кукование кукушки стало всходить солнце.

«Мечтатель» протер глаза, стал наблюдать за не­бом. Лицо у него было по-детски счастливое.

Я спросил у него, как это он, художник, попал в ездовые.

Он повременил с ответом, шагая взад и вперед по поляне, все обозревая небо...

Живопись — смысл жизни и мечта моя, — на­чал он свой рассказ. — Ездовые вот шутят, называют меня мечтателем! .. Хотя я и рисую всерьез, участво­вал во многих выставках, обо мне уже есть определен­ное мнение среди художников, да и являюсь я членом Союза художников! Но я молод и мечтаю о настоящем искусстве! О правде искусства! .. Она, эта правда, дает­ся трудно, приходится все время искать, учиться у жизни, учиться у классиков, переделывать и перепи­сывать одну и ту же вещь много и много раз, бросать начатую работу, приниматься за новое полотно... И вот проходит время, тебя обгоняют, товарищи твои уже написали десятки картин, некоторые из них осо­бенно и не задумываются над работой, пишут себе и пишут, и все это гладенько, и ровно, и грамотно, ска­жу я вам; но все это — обыденное искусство, в их кар­тинах нет того вечного искусства, что делает картину

нетленной для времени. Вы понимаете, о чем я го­ворю?

Я молча кивнул головой, а Дрожжин сказал:

Репина должен любить.

О, я его боготворю! Сказать, что люблю, — это значит ничего не сказать! — восторженно ответил ху­дожник.

Ну, тогда в музыке должен любить Глинку, правда, нет?

Ну конечно, Тимофей Яковлевич! — все с той же восторженностью ответил художник.

А в литературе — Толстого?

Толстой! .. Вы знаете, как у нас бывало в се­мье? .. Отец у меня был простым человеком, но когда за столом кто-нибудь произносил имя Толстого, он все­гда вставал с места. Толстой для него был что бог. Да что я — выше бога!

Отец у тебя, видимо, был хорошим и умным че­ловеком, — сказал Дрожжин.

В это время у изгороди начали драться кони, и художник, не закончив своего рассказа, побежал их усмирять.

А парень он хороший, — задумчиво сказал Дрожжин. — В феврале отличился. Тяжелые у нас шли тут бои. Как-то около него разорвался снаряд, конту­зило парня. Удивительно, как в клочья не разнесло. В тыл его хотели отправить после госпиталя, а он к нам пришел. Наотрез отказался уезжать с фронта. Вот какой художник! И среди них, выходит, бывают отча­янные головы. Ну, послать его стрелком больше не ре­шились, определили в каптерку, а потом к нам при­слали. Оно и понятно: у нас больше света и красок, всегда мы в пути-дороге: в дождь и в жару, в ночь и в полдень. — Дрожжин улыбнулся. — Да, парень он определенно хороший. Можно сказать, человек с меч­той. Люблю мечтателей. Я и сам такой. Вот все меч­таю добрать еще сотню томов к классикам, утереть нос нашему райбиблиотекарю — тогда и умереть не жалко.

Где-то недалеко в воздухе прожужжал вражеский разведчик и, видимо поравнявшись с передним краем, бросил зеленую ракету. Через минуту с той стороны ударила тяжелая артиллерия. Им ответили наши

батареи, и громовые раскаты орудийных залпов пронес­лись над лесами.

Ну, начинается! — сказал Дрожжин и встал.

Ездовые вскочили с мест и бросились ловить коней.

Замолкла кукушка. Утихли соловьи.

Неведомо откуда на поляне на белоснежном коне показался старший лейтенант Шарыпов. Он хотел спе­шиться, уже закинул ногу через седло, но, передумав, вновь вдел носок сапога в стремя и пришпорил коня. Конь заплясал под ним, дико выкатив глаза.

Выходит, товарищи, нам надо поторапливать­ся, — сказал старший лейтенант. — Боеприпасов у них не так уж много.

Художник носился по поляне из конца в конец. Кони его куда-то ушли.

Поищи в лощине! — крикнул ему Дрожжин.

Художник раздвинул кусты и исчез в тумане.

Комары сильно кусались? — желая завязать разговор, спросил у меня Шарыпов.