Две королевы

Спустя несколько дней ещё больной Марсупин, попрощавшись с Дециушем на Воле и со своими несколькими знакомыми в Кракове, исчез из города, не рассказывая, что собирался делать.

Беспокойная королева Бона, которая научилась не доверять ему и бояться человека, который не давал себя ничем запугать, когда ей донесли, что Марсупин выехал, и никто не знал, куда, приказала быть бдительней, всё ещё опасаясь, как бы он не нагрянул снова.

Никогда, может, так внимательно не стерегли молодую королеву, старого короля и епископа Мациёвского; Бона была убеждена, что он помогал итальянцу.

Ни одна эта забота не давала ей отдыха. Старый король, за здоровьем которого она следила с чрезвычайной заботой, потому что его жизнь была решающей для её царствования, несмотря на старания лекарей, чувствовал себя плохо. Едва успокоившись, он восстанавливал немного сил; малейшая усталость, беспокойство, нетерпение их исчерпывали.

Королева, окружая его бдительным надзором, предотвращала, чтобы до него доходили только те новости, которые она разрешала. Но этого надзора она не могла распространить на Мациёвского, с хладнокровием без страха, с авторитетом духовного лица исполняющего свои обязанности и не отходящего от короля. Этого ни задобрить, ни устрашить было нельзя, а читала в нём, что знал её и ни один шаг не ускользал от его внимания.

Другой причиной беспокойства Боны был сын. Воспитанный с детства так, чтобы научился только любить и слушать мать, часто наперекор отцу, Август вплоть до этого времени принадлежал ей и рабски шёл по её указке. Даже после брака она торжествовала в том, что смогла оттащить его от молодой, красивой, доброй жены, несмотря на отца, людей, весь свет. Отъезд на Литву, тщательно обдуманный, однако заставил её беспокоиться.

Сначала письма от сына были ежедневные и доверчивые, постепенно в них начала чувствоваться некоторая эмансипация от власти матери, некоторые прихоти собственной воли, немного равнодушия.

Обидчивая, подозрительная, недоверчивая, она читала в письмах, делала заключение из донесений, может, больше, чем они на первый взгляд позволяли, имела предчувствие, что Август захочет освободиться и что вернётся к жене.

Это опасение подтвердили отчаянные письма Дземмы и Бьянки, устные рассказы посланцев из Вильна. Равнодушное отстранение итальянки, которую послала ему королева, задело её как угрожающий симптом. Она испугалась влияния литовских панов, новых людей. Кто знает? Может, возвращения к Елизавете. Письма Боны, не показывая страха, поспешили напомнить Августу о его обязанностях в отношении матери и всех жертвах, какие она для него делала.

Глаза Бона стали оттуда с беспокойством обращаться к Вильно.

Наконец последней причиной её беспокойства была непонятная для неё, непостижимая Елизавета. Здесь всякие обычные расчёты оказались неэффективными.

Бона рассчитывала на слёзы, на отчаяние, на результат беспокойства, которое должно было привести к болезни, и – кто знает? – ускорить смерть, которую ей предсказывали астрологи.

Между тем, Елизавета, как это уже во время свидания с ней заметил Марсупин, не только не выглядела хуже, но к ней вернулись румянцы. Её смех был более весёлым, душевное спокойствие непоколебимым. Она казалась вполне счастливой, не делала выговоров, не жаловалась, не обвиняла Бону и, обнаруживая к ней большое уважение, избегала всякой причины раздражения.

Но именно это спокойствие, это хладнокровие, эта весёлость молодой женщины больше всего раздражали Бону. Хотела, чтобы она плакала и страдала, а дождаться этого не могла.

Елизавета сносила всё. У неё отобрали слуг, она ограничилась оставшимися, её покинули, она находила занятие в одиночестве и жила со своей Холзелиновной. Бона была бы рада удалить и эту подозрительную наперсницу, уволить под каким-нибудь предлогом, обвиняла её в фальшивых донесениях, но доказательств не было, а мать Елизаветы заранее условилась, чтобы старая воспитательница осталась при ней, и её не могли удалить.

За ней и Холзелиновной следили на каждом шагу; из числа четырёх девушек, которых оставили при Елизавете, половина была подкуплена Боной и служила скорее ей, чем своей пани. Ни одно слово, занятие не ускользнули от глаз итальянки, но ловкая Кэтхен умела так устроить, что до старой королевы доходило то, что она хотела.

Со времени отъезда молодого короля его отношения с женой были разорваны. Он не писал ей. Бона тем громче, на зло жене сына, поднимала то, что к ней ежедневно приходили письма. Но, казалось, и это не производит большого впечатления на Елизавету.

Она слушала рассказы королевы и они её удовлетворяли.

Раздражённая Холзелиновна уже в Неполомицах начала уговаривать свою госпожу, чтобы она первая написала мужу и напомнила ему о себе. Со своим обычным внешним хладнокровием Елизавета отвечала ей, что должна ждать, когда муж ей первым напишет, что тогда охотно поспешит ответить, но навязываться ей не подобает.