Две королевы

– Я сказала вам, что у меня на сердце; ежели меня любите, сделаете, постараетесь сделать то, что желает Дземма… или ваша Дземма постепенно высохнет и умрёт от ревности и гнева, когда не сможет ничего увидеть, ничего предотвратить.

– Ты бы ещё хуже мучилась, – ответил король, – смотря, видя и ничего не в состоянии сделать…

– Я лучше знаю, чего и почему требую, – произнесла итальянка, – и от этого не отступлю, нет!

– Но это невозможно!

Дземма заткнула себе уши и отбежала на несколько шагов.

Август помрачнел – разговор прервался.

Наконец итальянка заметила, что плохое настроение, которое вызвало её странное желание, нужно было разогнать. Она села на подножку при короле, положила головку на его колени и глазами искала его взгляда.

Они начали потихоньку шептаться.

В дверь слегка постучали. Итальянка в гневе вскочила. Из внутренних комнат пришла Бьянка, неся на серебряной миске лакомства, воду и вино.

Их обычно подавали в этот час.

Бьянка смерила обоих взглядом, улыбнулась Дземме и шепнула ей на утешение, что сама королева прислала фрукты и сладости.

Но это был день, в котором всё пересекалось, и Бьянка ещё не вышла из покоев, когда в другую дверь постучали, а из самого удара Август не догадался, кто к нему пришёл. Он выглянул за дверь. За ней стоял Опалинский.

– Старый король приказал вас вызвать, – произнёс он тихо.

Час был необычный – но теперь столько дел постоянно появлялось, что ничему удивляться не приходилось. Действительно, Сигизмунд, пользуясь тем, что ему доносили, что Бона была с Гамратом на совещании, хотел поговорить с сыном наедине.

Между сыном и отцом отношения никогда не были доверительными. Сигизмунд, помнящий свою молодость, считал обязанностью быть достаточно суровым с единственным сыном, которого любил, за которым следил, но показывать ему излишнюю нежность боялся. Отцовская серьёзность, которую он старался сохранить, по его мнению, страдала бы от этого. Когда перед ним слишком хвалили Августа, он чаще всего повторял то, что ему позже в уста вложат:

– Оставьте; чего торопить!

Чем больше нежила Бона, тем более холоден был король, боялся излишней мягкости там, где были необходимы мужская сила и воля. Когда Сигизмунд однажды приказал и объявил, чего хотел, не было никаких отговорок. Август должен был быть послушным.

Теперь для пана, которому было двадцать с небольшим лет, требовали больше свободы, какого-то участия в управлении – отец на это не соглашался. Он всегда обходился с сыном как с подростком.

В сердце Август очень уважал отца – любовь пробудиться не могла, особенное, когда Бона старалась подавлять её в зародыше, всегда для собственного интереса, становясь на сторону ребёнка против отца.

Когда Август шёл к отцу, он предвидел, что разговор будет касаться того, около чего теперь обращались все разговоры, – брака; но самая мелкая деталь одежды, кони, кареты могли быть поводом для вызова. Он не привязывал к нему излишнего значения.

Час был вечерний, Сигизмунд Старый уже лежал на своей кровати и один придворный стоял у двери, который по знаку, данному ему, тут же исчез.

Август поцеловал руку отцу, который долго, внимательно на него глядел, прежде чем начал говорить.

– Пришли письма из Вены, – сказал он медленно, бросая слово за словом, – Елизавета скоро двинется в дорогу. Это важная минута в твоей жизни, решающая для будущего. Бог свидетель, что для будущего твоего счастья я сделал всё, что было в моих силах. Жена у тебя будет, воспитанная под надзором достойной матери, дитя милое, мягкое, послушное… её нужно любить и принять милостиво.

Старый король вздохнул.

– Мать имеет предубеждение, не любит её, не хотела, – продолжал он дальше, – я знаю о том и надеюсь, что изменится. Не давай же влить в себя это предубеждение и неприязнь.

Август стоял, слушая молча.

– Из этого ребёнка, – говорил старик, – потому что это ещё ребёнок, ты сделаешь всё, что хочешь. Мы берём её и на нас ответственность за её счастье. Понимаешь?

Сын склонил голову.

– Не давай себе заранее разочароваться, – прибавил отец.

Ответа не было.

Сигизмунд Старый много говорить не любил, молчал, глядя на сына, который стоял молча с опущенными глазами. – Романы, которые прощались молодости, – добавил отец, – нужно оставить в покое… и забыть о них. Они бы сейчас не подобали и отравили бы первые ваши начинания.

И снова минута неприятного молчания разделила речь Сигизмунда, который задумался, устремив глаза на сына.

– Мать дуется, это бабские капризы, – сказал он, – всё это пройдёт, минует, переменится, коли ты разум иметь будешь. Теперь многое зависит от тебя. Не могла тебе Елизавета не понравиться на изображении, я люблю её уже как собственную дочку. Склони к ней своё сердце.

– Мы не знаем ещё друг друга, – шепнул Август.