Две королевы

Что было более благородного, встало, естественно, на сторону жертвы, пробуждающей сочувствие, жалость и умеющую с таким терпеливым достоинством сносить недостойное преследование.

Малейший признак не миновал людских глаз; смотрели на Бону и Елизавету, как на соперников, сражающихся на арене. До сих пор партии старой королевы нечему было радоваться, она наносила ощутимые удары, но доспехи неприятеля даже не понесли ущерба. Гамрат, Кмита, Опалинский, наконец Бона бесились, гневались, на самом деле ничего не достигнув.

Хуже того, похвалы Елизавете, которые были у всех на устах, так во всех отношениях были оправданы, что даже враги им должны были потакать.

Новости из замка о том, что в нём делалось, переходили в город, где у Сигизмунда, как и в Вавеле, были свои люди, были они и у Боны.

Кроме того, дальше от поля боя стояла нейтральная толпа, осуждающая без предубеждения. Там в целом все также защищали короля. Проявление этого публичного суждения, дойдя до Боны, поразило её. Поэтому лагерь королевы не мог скрыть того, что делалось не по его замыслу.

Архиепископ Гамрат приписывал неудачу тому, что старая королева слишком явно показала свою неприязнь и объявила войну, когда не имела для неё справедливых причин, никакого упрёка. Между королевой и её советником возникли споры – в лагере Боны все себя и других упрекали.

В конце концов итальянка, отругав Опалинского, взглянув грозно на Гамрата, коротко, не объясняясь, ответила, что всё это исправит сама, что ни в чьём разуме не нуждается.

Таким образом, с интересом ожидали этого исправления.

Ссоры с королём не возобновлялись. Только несколько раз Бона глумливо выразилась о приданом молодой королевы, которого ни гроша не заплатили, и только третью его часть обещали на будущее Рождество.

Через несколько дней Сигизмунд очень удивился, когда Бона ему с утра объявила, что хочет принять у себя гостей, молодую королеву с сыном, и готовит им collazione. Лицо у старика просияло, а так как он жаждал мира, усмотрел в этом признак его и обращения Боны. Он целый день этому радовался, а когда кто-нибудь к нему подходил, он его спрашивал, пригласила ли его королева, или объявлял, что вечером молодая чета будет у неё вместе с гостями.

В кругах Боны эта новость произвела фурор. Мнения были различными. Гамрат очень хвалил этот шаг, называя его хорошей политикой, другие выговаривали, потому что давал врагам видимость победы. Бона об этом суждении вовсе не заботилась.

Она выдала приказы для вечернего приема, который не отличался от обычных подобных, на которые она иногда приглашала.

Гордая и скупая, желающая показать себя могущественной и не желающая чем-то жертвовать, Бона умела соединить у себя некоторого рода роскошь с экономией. Это collazione готовили также на итальянский манер, на нём должны были появиться серебро, посуда, полотенца и очень красивые приборы, но еду и напитки всегда разносили экономно, скупо и не обильно, так и теперь.

Старого короля принесли на кресле в покои жены, где находилась и молодая чета. Все нахваливали достойную, спокойную, благородную Елизавету, которая не показывала по себе ни излишнего унижения, ни преувеличенной гордости, ни, прежде всего, что чувствует себя кем-то задетой. Была такой спокойной и наивной, словно была там очень счастлива.

Сигизмунд Август, который с любопытством следил за каждым движением и словом жены, должно быть, тоже был удивлён, но не показывал этого. Порой на его лице было заметно некоторого рода беспокойство.

До сих пор Бона почти не разговаривала с молодой королевой и не приближалась к ней. У себя в гостях она приняла её также холодно, а на смиренный поклон отвечала едва кивком.

Как же приятно был удивлён король Сигизмунд, когда, прежде чем сесть за стол, может, только не слишком нежным и вежливым образом, Бона приблизилась к Елизавете, неся в руке alsbant (ожерелье) из роскошных камней, с висевшей на нём драгоценностью, и, бросив ей в ухо несколько непонятных слов, надела его на шею Елизавете.

Старый король с нежностью поглядел на жену – Бона торжествовала.

Правда, она, может, запоздала с подарком, но этот не только возмещал другие, но, может, превосходил их относительной стоимостью и красотой. Послы императора и короля не могли обвинить Бону в проявлении неприязни.

Сделав это, Бона была вынуждена притворяться радостной – много говорила, любезно показывалась гостям. Некоторым сама приносила кубки сладкого вина.

Гетманша Тарновская, которая принадлежала к числу приглашённых гостей, тоже получила какой-то напиток из рук Боны, и шепнула на ухо сестре:

– Может ли итальянка всех нас тут отравить из мести?

Она сказала это наполовину шуткой, но ни одной ей пришёл на ум яд, так в то время уже думали о Боне.