Две королевы

Король Сигизмунд, мало отдохнув после вчерашнего боя с женой, встал уставший, ожидая при первой возможности нового взрыва. Ничто его так не мучило, как эти крикливые резкие стычки, которые унижали его достоинство.

Он решил также избегать встречи с Боной.

Обычно она узнавала о здоровье мужа, когда он вставал. В этот день Сигизмунд её не ждал, когда дверь отворилась, вошла Бона с нахмуренным лицом, уставшая, гордая, но на первый взгляд спокойная. За нею тут же шагал Катиньяни, что предотвращало склоку. Король вздохнул свободней.

– Дай мне сил, если можешь, – сказал он итальянцу, – ты видишь, что они нужны мне. Человеку они одинаково, увы, нужны, чтобы снести боль и чтобы справиться с счастьем. Мне уже и развлечения втягость.

Катиньяни выпалил жалобу на майский холод, в то время, когда во Флоренции от жары невозможно было удержаться в городе. Он жаловался на такой несчатливый край, в котором приходилось мёрзнуть в продолжение по меньшей мере восьми месяцев.

Король сказал вполголоса:

– Синьор Николо, может, нужно благословить этот холод, если он не даст распространиться моровой эпидемии, о которой уже слышно, а жара её увеличивает.

Катиньяни побледнел и перекрестился.

– Упаси Бог нас от неё, – прошептал он.

Королева молчала, прикусила губы, бросила несколько вопросов и вместе с доктором вскоре собралась выйти.

Король вздохнул свободней; за остальную часть дня он мог быть спокойным и уверенным, что бури не будет. Этот день, как и предыдущие, прошёл на увеселениях, которые в эти времена обычно сопровождали любой большой праздник.

В замковом дворе устроили турниры, хотя пронизывающий холод, который напоминал о зиме, сильно донимал нарядным рыцарям, оруженосцам и дамам, смотрящим с галереи. Королева Бона показывалась мало; по её лицу хотели прочитать, что чувствовала и собиралась делать, но после резкого взрыва она себя сдерживала. Гамрат и другие умоляли, чтобы при чужих она так открыто не объявляла своей неприязни к молодой королеве, о которой, должно быть, незамедлительнно донесли в Вену и Прагу. Кажется, она послушалась этого совета.

На самом деле она не стала более любезной с Елизаветой, но во время турниров и следующих после них пира, раздачи наград и танцев она не показывала, что имела на душе, и обращалась к окружающим, начиная разговор.

Старый король наблюдал за женой и был очень рад перемене. Он льстил себе, что на этом война закончилась, а молодая королева своею добротою примирила итальянку.

Вечером Бона, на первый взгляд ни в чего не вмешиваясь, сумела так всё устроить, что Август даже не заглянул к супруге, сказав ей сухо и холодно, когда провожал в спальню, что она должна отдохнуть и подкрепиться сном.

Сам он с некоторым хвастоством вернулся от жены к матери и оставался у неё так долго, до такого позднего часа, что не видели, когда он вышел.

Мало кто знал о том, что через покои королевы-матери был незаметный проход прямо в комнату Дземмы, в которую Август мог проскользнуть под опекой Боны, не обращая на это глаз. Среди женщин эта тайна сохраниться не могла.

Дземма с весёлым, победным лицом, с улыбающимися губами снова проскользнула между подругами, которые показывали ей уважение.

Король Сигизмунд, от которого нельзя было скрыть, что молодой король пренебрегал своей женой, нахмурился, подумал, на следующий день был ещё более нежным со снохой, но ни Боне, ни Августу ничего не сказал.

Только по мере того, как Елизавете пытались отравить первые минуты совместной жизни с Августом, он ещё больше о ней заботился.

Спустя пару дней отношения ещё не изменились. А Елизавета? Откуда это слабое создание, силы которого должны были исчерпаться после такого страшного испытания, брала их на дальнейшую борьбу? Как она могла с почти радостным лицом выступать публично, танцевать, улыбаться, делать вид, что не слышит того, что её может возмущать? Как сумел этот ребёнок, ни на минуту не показывая слабости, колебания, справиться с тяжёлыми обязанностями этих торжеств? Это объяснить трудно.

Быть может, что сама гордость и чувство притеснения давали ей эту душевную силу, быть может, что умная Холзелиновна давала ей указания, что наконец любовь к Августу вдохновила к выдержке с безоблачным лицом.

Бона, которая в начале была уверена, что это бедное одинокое создание, осиротевшее, без помощи, она легко замучает и победит, не могла надивиться – гневалась ещё сильней при виде улыбок и ясных взглядов своей жертвы. Это не укладывалось в её голове.

Сигизмунд Август тоже, может, ожидал другого результата своей холодности с женой. Елизавета совсем ему гнева не показывала, приветствовала его с утра улыбкой и любезным словом, весело, без обиды прощалась с ним вечером. В течение дня он не замечал на её лице ни малейшей тучки.

Двор, разделённый на два лагеря, любопытный, более или менее вовлечённый в начатое противостояние, смотрел на это зрелище с живейшей, можно сказать, лихорадочной заинтересованностью.