Две королевы

– Спи, моя королева, спи, наберись сил, чтобы завтра у тебя был румянец, – прервала Кэтхен. – Не тревожься, ни о чём не думай, всё будет благополучно, пойдёт удачно, потому что нет человека на земле, который не узнал бы тебя, моё дорогое сокровище, не оценил бы, не полюбил.

Она склонилась над ней, начала снова целовать руки, снова укутала её одеялом, но, едва сомкнув глаза, Елизавета в беспокойстве вскочила.

– Кэтхен, я не могу спать, мне столько нужно тебе сказать, но ты… ты…

– Разве не будет на это времени завтра? Позже? – настаивала Кэтхен. – Ты должна заснуть, дабы иметь завтра румянец. Твоя бледность будет тревожить старого короля, а молодой будет беспокоиться.

– А румяна? – ответила Елизавета. – Для чего они?

– Они не заменят тебе румянца, – сказала Кэтхен. – Посмотри на одолженный румянец королевы. Кто же в него поверит?

Послушная молодая женщина положила голову на подушку, но её глаза не могли сомкнуться, смотрела на воспитательницу, сидящую у кровати на страже. Её губы невольно начали двигаться.

– У меня в голове вчера была полная картинка этой первой встречи, – сказала она. – Как это никогда, никогда ничего угадать невозможно! Я хотела описать ему всю мою жизнь, всё детство, рассказать о сёстрах, о наших играх, о том, как император посадил меня на колени, как мы играли в саду, как его первое и второе изображение я прятала и разглядывала, как я его тут сразу узнала, только он мне показался несравненно красивее, чем нарисованный.

Кэтхен, я ни слова не могла сказать… ничего, ничего. Мы издалекам глядели друг на друга, молчали, вплоть до утра.

Холзелиновна закусила губы.

– Моя королева, прошу, усни, – настаивала она.

Елизавета, улыбаясь, закрыла глаза. Четверть часа, может, продолжалось молчание, она казалась спящей. Кэтхен уже хотела на цыпочках удалиться, когда закрытые веки вдруг широко открылись и одна рука королевы схватила воспитательницу за платье.

– Кэтхен, скажи мне: он меня любит? Почему бы ему не любить меня, когда я так в него влюблена? Почему он был такой ужасно холодный, такой страшно молчаливый, такой безжалостно бесчувственный?

– А, моя королева! Вместо того чтобы уснуть, ты мучаешь себя, – наклоняясь над ней, воскликнула Холзелиновна.

Елизавета вскочила и села.

– Если бы он не любил меня, – сказала она, – тогда… что мне делать?

Холзелиновна закрыла ей губы объятием и села рядом с кроватью.

– Если бы он тебя не любил, был бы, пожалуй, слепцом и безрассудным! – воскликнула она. – Но любовь, дитя моё, никогда не приходит внезапно. Если он холоден, ты имеешь право пококетничать и разволновать его сердце. Если он робкий, то будь отважной.

Воспитательница минуту подумала, можно ли ей сразу всё открыть.

– Ты не понимаешь того, – прибавила она тихо и серьёзно, – что бывают матери, которые ревнуют к сыновьям. Я думаю, что Бона именно такая, которой, может, кажется, что любовь сына к тебе, отберёт часть его сердца для неё.

– Бона? Королева-мать? – шепнула Елизавета. – А! Как я боюсь её! Какая страшная женщина. Когда издалека встречаю её взгляд, кажется, что хочет пожрать меня. Она мне ни одного словечка не сказала, чтобы добавить смелости и привлечь к себе. А я её должна буду называть матерью!

Елизавета заломила руки.

– А, да, да, ты прекрасно всё угадала, – начала она живо, – в этом виновата эта страшная королева, о которой мы слышали ещё в Праге, что она тут управляет всем и самим королем. Сигизмунд так добр ко мне. Но разве эту старую итальянку нечем обезоружить, умолить ко мне? Я была бы ей так покорна, так послушна, если бы позволила мне Августа любить, а ему – меня.

Кэтхен усмехнулась.

– Понравиться старой королеве, – сказала она, – было бы напрасно. Держись серьёзно и не показывай, что боишься. За тобой авторитет отца, опека императора, которые ей нужны; она не решится ничего тебе сделать. Только не тревожься и не показывай по себе, если даже будешь страдать. Все глаза обращены на тебя и ты уже заполучила все сердца. У старого Сигизмунда на глазах слёзы, когда смотрит на тебя, Тарновская и её сестра с благоговением говорят о тебе, весь двор восхищается твоей красотой и мягкостью. Бона против тебя ничего не сделает, и люди только больше, чем до сих пор, будут её ненавидеть.

Молодая госпожа слушала в задумчивости.

– Бона, – сказала она тихо, – ты о том знаешь, когда все приносили подарки, она одна мне не дала ничего, ничего… Когда дошла до неё очередь, ждали… на лице старого короля я видела удивление и гнев, но я не показала даже, что поняла это.

А! Боже мой, – прибавила она, – разве я нуждаюсь в этих подарках, в этих богатствах, лишь бы имела его сердце! Я отдала бы Боне всё, что имею, пусть только не мешает нам любить друг друга.

Был уже белый день. В замке сначала слабое оживление ежеминутно возрастало. На замковых дворах, несмотря на пронизывающий холод, готовили площадь для турниров, посыпали её песком, вбивали колья, окружали её цепями и верёвками.

К старому королю стали съезжаться сенаторы, чтобы совершить то, что было наиболее спешно, прежде чем начнутся развлечения, игры и приём чужеземных гостей.