Две королевы

– Вы не жалуйтесь старому королю, – сказал он, – не затевайте дела. Это ничего не даст. Наш Сигизмунд будет терзаться, возмущаться, а ничего не сделает. Вы должны действовать иным образом. Не скрывайте, что король-отец отомстит за дочку на королеве Изабелле. Одним этим страхом вы можете смягчить Бону и вынудить изменить поведение. Вы и мы все, впрочем, будем работать над тем, чтобы молодого короля вместе с женой отправить либо в Мазовию, либо в Литву. Вдалеке от Боны, от любовницы, какую он здесь имеет, он лучше узнает Елизавету и привяжется к ней. Старого короля не раздражайте и не объявляйте преждевременно войны.

– Мне кажется, – рассмеялся Марсупин, – что Бона слишком хитрая, чтобы уже не почувствовала её в воздухе, а в моих глазах не прочитала, что не дам обвести себя вокруг пальца.

– Если старый король вас примет, – добавил Бонер, – поклонившись ему, если даже вы не хотите, должны просить аудиенции у королевы-матери, дабы её не обидеть.

Марсупин поклонился.

– Я этого не испугаюсь, – прибавил он. – Выезжая из Праги, я знал, что взял на плечи. Моё пребывание здесь сладким не будет.

На следующий день король Сигизмунд принимал Марсупина, но эта аудиенция была чисто официальная, вежливая, холодная, на которой ни о чём не говорили. Старик узнал о здоровье короля, о семье, спросил о новостях императорского двора, разговаривал о вещах нейтральных.

Ничего щепетильного не коснулись, а итальянец даже не показал по себе, какая была забота у него на сердце.

Когда в тот же день вечером разгорячённая Бона вбежала к мужу, напрямую требуя выгнать итальянца, называя его шпионом и предателем, король Сигизмунд принял это враждебно, кисло и бросил ей в глаза, что людям разрешала сплетничать.

– Итальянец какой-то покорный, о плохом не думает, – сказал он, – и вместо того, чтобы его отталкивать, лучше старайся заслужить его расположение для Изабеллы. Пусть, вернувшись, поддерживает её дела у короля Фердинанда.

Бона напрасно пыталась обратить короля на свою сторону – Сигизмунд не хотел слушать.

Марсупин упрямо сидел и не думал уезжать из Кракова; выгнать его было невозможно, а это пребывание до наивысшей степени гневило и выводило из себя королеву. Она говорила только о нём, не думала ни о чём другом, только о средствах, чтобы от него избавиться.

– Он тут всю ложь и клевету соберёт и будут нам ими выкалывать глаза.

Подосланные шпионы ходили за итальянцем шаг за шагом; доносили, что он просиживал то у Бонеров, то у Дециушей, то у епископа Самуэля, то у Андрея из Горки.

Несколько раз он пробовал силой втиснуться к королеве Елизавете. Опалинский закрыл ему дверь. Он всегда находил более или менее правдивую отговорку, из-за которой в данный момент с королевой увидиться было нельзя. Марсупин спрашивал, когда ему это разрешат. Маршалек сожалел, что не мог назначить времени. С одной стороны сопротивление, с другой настояния не прекращались с равной настойчивостью.

– У меня есть время, – говорил, кланяясь, Марсупин, – буду ждать, пока мне будет можно поговорить с королевой. Ведь иначе не уеду.

Когда это происходило, одного дня прискакал страшный гонец с письмами от королевы Изабеллы. Она умоляла мать, чтобы, пользуясь связями с королём Фердинандом, старалась использовать его опеку и помощь для вдовы и сироты.

Из всех своих детей Бона, возможно, нежнее любила Изабеллу, горячей занималась её судьбой. Вся материнская любовь, на которую она была способна, казалось, изливалась на одного этого ребёнка, потому что о сыне заботилась до тех пор, пока хотела и надеялась его себе подчинить.

Получив письма, Бона полдня заламывала руки, не зная, что делать. Одно из двух: нужно было или изменить поведение с Елизаветой, или пожертвовать Изабеллой.

Но отдать Сигизмунда Августа, слабость которого она знала, жене, значило заранее сдаться. Любовь к ребёнку перевесила собственные интересы.

Королева должна была, хоть временно, два неприятных дела согласовать друг с другом.

До поздней ночи продолжались совещания с Гамратом.

Архиепископ, уже не тот, что был когда-то (говорила о нём Бона), постоянно грустный, остывший, уже ничего к сердцу не принимающий, жалующийся на постоянное ухудшения здоровья, потакал, не советовал.

Он, однако, был за то, чтобы задобрить Марсупина.

– Говорят, что его король верит ему и слушает, —

прибавил он, – хоть он человек маленький, пренебрегать им нельзя.

– Но я знаю, что купить себя не даст! – выкрикнула королева. – А если это невозможно, значит, предаст.

Именно, когда происходили эти совещания, итальянец пошёл по указанию Бонера и просил аудиенции у королевы Боны.

Маршалек его уведомил, что охотно будет принят.

Королева захотела выступить достаточно изящно, приказала нарядиться слугам, карлам, фрейлинам. Сама одела самые красивые драгоценности, комнату выбрала наиболее нарядную. Наконец велела сыну быть при ней во время аудиенции.

Она выступала со всей королевской гордостью, величественно.