Две королевы

Марсупин, одетый в чёрное, с цепью от императора, на котором было золотое изображение Карла V, пришёл с тем смирением и преувеличенной, непомерной униженностью, которая бесила Бону, потому что в ней почти можно было разглядеть насмешку.

Враги измерили друг друга взглядом. Бона не допустила затронуть в разговоре ничего щепетильного, никаких жалоб, никаких требований. Она тут же начала говорить о дочке и короле, расположения которого хотела добиться ради дочери.

Итальянец обещал, но вместе с тем пытался напомнить о королеве Елизавете – но Бона и слышать не хотела. Повторяла одно.

Это казалось постановленным условием торга и Марсупин в начале так это понял. Со своей стороны он хотел поставить другое условие – обращение с молодой королевой.

Бона не понимала.

– Можете заверить короля, что за поверенной нам его дочкой мы бдим, как за собственным ребёнком. Здоровье у неё плохое, но мы в этом не виноваты, она такой к нам прибыла.

И как можно скорее, тотчас спросила о королеве Изабелле, прося Марсупина поддержать её дело. В конце концов итальянец, обещая донести то, что ему поручили, прибавил, что не был обязан вмешиваться в дела, для которых надлежало бы использовать других посредников.

Вся эта аудиенция прошла на фехтовании пустыми словами, потому что ни Бона не могла себе льстить, что задобрит Марсупина, ни он, что её разоружит.

Вместо того, чтобы сблизить, беседа оставила после себя горькое воспоминание.

Когда после ухода итальянца королева осталась с архиепископом, она гневно воскликнула:

– О! Король Фердинанд сумел хорошо выбрать посла! В самом деле, я хотела бы иметь такого слугу, но избавиться от него как от шпиона, как от очень опасного интригана… обязательно! Не буду знать спокойствия, пока он тут остаётся. Прочь его! Прочь! Какой взгляд василиска! Какая улыбка, какая подлая покорность, обман и насмешка дрожат на его губах!

Вечером у короля Бона постоянно говорила только о Марсупине – он не сходил с её уст, пока Сигизмунд не был вынужден приказать замолчать.

– Оставь меня в покое с этим итальянцем, ты делаешь его больше, чем он есть. У страха глаза велики.

Все эти аудиенции закончились на том, что Опалинский запретил пускать итальянца в замок.

Если Марсупину удалось обмануть стражу и скользнуть в круг королевских придворных, которые были так к нему расположены, что его не только охотно принимали, но были готовы ему помогать, бдительная Бона тут же предупредила через кого-то из своих, чтобы дальше прихожих не попал.

Увидев, что он так несчастен, епископ Самуэль и гетман полагали, что удержаться в Кракове дольше за свой счёт ему будет трудно; поэтому епископ хотел оказать ему финансовую поддержку, а другие этому поспособствовать, но синьор Джованни отказался. Он находил, что для его господина было бы уничижительным, если бы слуга нуждался в чьей-то помощи.

Сколько бедный, предприимчивый итальянец вытерпел, сколько набегался, какие средства должен был использовать, чтобы разведать обо всём, и хотя бы попробовать попасть туда, куда его не пускали, описать трудно.

Он был неутомим в этой работе, в которой его согревала и настоящая любовь к молодой королеве.

Бона, зная обо всём, прониклась к нему неумолимой ненавистью. Она начала с того, что каждый день старому королю забивала голову тем, что он кормил на дворе врага, шпиона, клеветника, доносчика, и что для своего достоинства был обязан от него избавиться.

Первое время король сбывал это молчанием, в конце концов устал слушать постоянно повторяющиеся жалобы и поддался обману и сам начал жаловаться на Марсупина ксендзу Мациёвскому. Он не принимал уже итальянца, а молодой король, боясь матери, не хотел его также видеть.

Молодая королева очень хотела с ним встретиться, но её так держали, окружали, закрывали и отгоняли итальянца, что он даже издалека её не видел, разве что в костёле, когда в ложе слушала святую мессу.

Все их отношения ограничились тем, что посылал письма через Дудича и через него их получал. Таким образом, он был отлично осведомлён, что делалось на дворе молодых супругов: что Август совсем пренебрегал женой, и что Бона стерегла её как невольницу, меняя ей служанок, уменьшая их количество, на многих вещах экономя и даже отказывая в удобствах, к которым она привыкла.

Какое-то время продержавшись на этом положении рекомендованного Августу переводчика и секретаря, Марсупин, видя, что ни малейшей надежды на приём нет, в конце концов сбросил маску и громко объявил, что был послом короля Фердинанда, назначенным, чтобы оставаться при особе королевы Елизаветы.

Бона и об этом слышать не хотела.

– Переводчиков у меня достаточно, двор Елизаветы полон, никто ей не нужен, доносчиков хватает. Пусть Марсупин уйдёт прочь.

Этого снова итальянец не хотел понять и не мог. От него старались избавиться. Он не думал выезжать. Жил у