Две королевы

Отец задавал вопросы, товарищи и мать слушали ответы, получаемые всё более слабым голосом, когда в те минуты, когда его собирались, «взяв за Божью шкуру, посадить в ванну», у бедного путника сразу не хватило дыхания и силы. Его ноги затряслись и он закачался, как пьяный, хотя знали, что во рту у него ничего не было. Двое дацлов подбежали схватить его за руки.

Испытания прервали, потому что было уже некому отвечать. Этот бледный путник, когда его хотели отвести на скамью, тяжело упал на пол всем телом и начал стонать.

– Паны! Отцы! Ксендза прошу! Чтобы поручить Богу душу. Жизнь из меня уходит. Муки дальше не выдержу. Я шёл, шёл, покуда хватало сил, через силу тащился, чтобы умереть не где-нибудь, только здесь, где лежат отец и мать, и где я хочу упокоиться, на своей земле… на своей! Здесь моя колыбель, хочу, чтобы здесь была моя могила. Я убегал от мора, но негодная эпидемия догнала меня, потому что, видать, такова Божья воля, которой ничто противостоять не может.

Он говорил медленно, тихо, стоня, а начальство с товарищами, вскочив с лавок, обступили его, заламывая руки, потому что никогда подобное там не случалось.

Но когда услышали из уст путника зловещие слова: мор, эпидемия, – о которых уже доходили вести с разных сторон, все стали боязливо отходить, смешались и испугались. Товарищ Сильвек, схватив другого под руку, бросился сразу к францисканцам за ксендзем, а один из старших подумал о лекаре, рассчитывая, к какому было ближе. Все же они разместились около замка, ближе к Вавелю и при Св. Анне и Академии.

Хоть согласно уставу и традиции гильдии, без шапки было запрещено выходить за первый порог, это не принял во внимание старший Скальский, который с растрёпанными волосами, ломая руки, оказался на улице напротив гостиницы.

Потом, точно его послал туда сам Господь Бог, появился тот славный доктор Струсь, возвращающийся от больного. А он на всё обращал внимание. Поэтому он прибежал со своей серьёзностью и отвагой доктора, хватая за плечо Скальского.

– Человече! Что с вами?

Скальский, как старший в гильдии, был может, даже в такие критичные минуты запротестовал бы, что его так просто называли человеком, но он узнал Струся, а этому много было разрешено.

– Отец мой, у нас на постоялом дворе случилось великое несчастье! Мы принимали товарища путника, который возвращался из Великопольши. Он наш, краковянин, дитя гильдии. На приёме он занемог, ослабел, упал и признался, что убегал от мора, поэтому мог его принести с собой.

Ничего не отвечая, Струсь, как стоял, отодвинув Скальского в сторону, не смотрел уже и бежал живо к дверям гостиницы, у которых стояла целая громада челяди и дацлов. Он растолкал их и смело вбежал в комнату совещаний.

Как раз луч заходящего солнца, показавшись из-за туч, проник в окно и осветил лежащего на полу, извивающегося от боли, посиневшего путника. Он один лежал посередине, потому что никто не смел к нему подойти.

Струсь поглядел, подошёл, опустился на колени перед больным и принялся внимательно его рассматривать.

Догорающим голосом умирающий воскликнул:

– Воды!

Струсь велел подать ему кубок с водой, потому что был уверен, что природа лучше лекаря знает, чего ей нужно.

Молча, долго он всматривался в это посиневшее лицо, на которое приближающаяся смерть уже накладывала свой отпечаток; наконец заломил руки. Он встал и присел на ближайшую лавку, точно и ему не хватало сил. Вокруг стояли товарищи, рыдая, шепча, стоня, поднимая руки к небу.

Через мгновение Струсь поднялся. Он вспомнил, что у Францисканцев есть аптека, и, нацарапав что-то на бумаге, велел сбегать за лекарством. Но по его лицу было видно, что он не очень верил, чтобы оно пришло вовремя и помогло. У больного из уст вырывались ещё тяжело отрывистые слова:

– На своей земле умирать… на своей земле лежать.

Потом начал взывать к опеке святых и Божьей Матери, а бессильной рукой хотел себя в грудь ударить.

Прежде чем принесли из аптеки лекарство, челядь привела из францисканского монастыря ксендза. Он спешно шёл с причастием, предшествуемый колокольчиком, а все по дороге вставали на колени и склоняли головы. До него тоже дошло это страшное слово – мор, а Краков хорошо знал и помнил, что это означало, ибо эта кошмарная трагедия уже несколько раз его навещала и опустошала. Но капеллану так же как лекарю, бояться не пристало; потому что один из них есть рыцарем Христа, а другой – солдатом людского милосердия.

Капеллан опустился на колени у бока умирающего и, взглянув на лицо, догорающее последней дрожью жизни, поспешил с отпущением грехов и причастием.

Чумной немного ожил, его глаза поднялись, и затем их словно застелила туманная пелена. В эти минуты в этом последнем вздохе ушла жизнь, а голова камнем упала на пол.

Струсь подошёл к трупу. Признаки чумы были слишком явные, чтобы он мог в ней сомневаться. Он требовательно повернулся к старшим.