Две королевы

– Ха! По-итальянски! На ножах! – рассмеялся Марсупин. – Я делал что только мог, чтобы её умилостивить и по-хорошему прийти к какой-нибудь договорённости. Напрасно. Сначала я просил об аудиенции, и то очень покорно. Однажды я напрасно стоял у двери, охмистр двора пришёл мне сказать, что она была занята и принять меня не может.

Наверное, она думала, что я не посмею больше надоедать, но на следующий день я вернулся. Охмистр снова пришёл объявить мне, что королева принимает лекарство, я во второй раз ушёл ни с чем. На третий день, когда я настаивал, и видели, что от меня не отделаются, назначили мне на двенадцать часов. Задолго до этого я уже ждал в приёмной. Секретарь вышел, королева увидела меня в окно и объявили, что на двенадцать часов занято и чтобы я приходил после обеда.

Боясь прозевать, я остался в замке. Секретарь очень любезно составил мне компанию, пытаясь узнать, с чем я пришёл и о чём должен говорить с королевой. Я шуткой от него отделался. Обед закончился, я видел, как старуха отправила молодого короля, как приказали уйти всеми двору. При ней остались только две немолодые женщины из её свиты. Она и Елизавета показались на галерее и старуха дала мне знак, чтобы я шёл за ними. Когда мы пришли в королевские покои, молодая королева ушла, наверное, по приказу Боны, вглубь; так я остался наедине со старухой.

Со смирением, несмотря на то, что её лицо выражало гнев и презрение, я встал перед ней на колени.

– Говори, чего хочешь от меня? – начала она голосом, в котором кипела злоба.

– Вашему королевскому величеству известно, что я пришёл по поводу молодой королевы, по поручению родителей.

– Что же делается с этой молодой королевой, что она нуждается в такой опеке? – начала она с иронией. – Ты видишь её всё-таки, она здоровая, весёлая, никто её не обижает.

– Молодая королева, – сказал я, – слишком богобоязненная, скромно и с любовью воспитанная, чтобы жаловаться на то, что терпит; она терпит, но весь мир знает, что жизнь супругов не такая, какой должна быть.

Бона бросила на меня взгляд ящерицы.

– Да, – прибавил я, – молодой король совсем не живёт с женой, он избегает её, днём её не навещает, не принимает в ней участия.

– А я тут при чём? – ответила Бона. – Это его воля.

– Всё-таки известно, – добавил я, – что сын он послушный. Почему ваше королевское величество, когда имеете над ним власть, не прикажете ему, чтобы не пренебрегал женой? Если от прежних романов сразу не может избавиться, пусть жена из-за этого не страдает. Такое презрение к дочке моего государя, к племяннице императора для обоих унизительно. Император не вынесет такого презрения.

Дело известно общественности, о нём рассказывают в Германии, Чехии, по всей Польше, а тут в Кракове песенки о нём складывают. Я прибыл по поводу этого дела; вместо того, чтобы его уладить, ваше величество явно старались меня отсюда выгнать. Если бы я не имел выдержки на службе государя, я бы давно ушёл.

Когда я это говорил, её лицо менялось, бледнело, становилось пурпурным, ею овладел такой гнев, что не могла сдержаться.

С какими словами она напала на меня, повторить не могу, так как вы бы мне не поверили. Прямо бранить меня начала, трясясь и выставляя кулаки.

– Я закрою тебе рот, наглец… покажу тебе, что такое идти против меня.

Господь Бог милостив, потому что, с полным хладнокровием выдержав это нападение, я отвечал ей очень уважительно, но признаюсь, чересчур злобно.

Я дал ей почувствовать, что мне всё известно, что мог посчитать, сколько раз молодой король заходил к жене, и что он по ночам прятался от неё у девушек-фрейлин, с её ведома.

– Ты подлый, никчёмный шпион! – крикнула она.

– Да, – ответил я, – увы. Моему господину понадобились шпионы, потому что вы не так обходитесь с его дочкой, как подобает королеве-матери.

Тогда между нами началась словесная перепалка, в которой я имел то превосходство, что постоянно хранил хладнокровие, когда она всё больше его теряла, неистовствуя, вместо аргументов обсыпая меня обидными словами.

Во время разговора я не только был вынужден разгласить моё собственное убеждение, но поддержать его тем, что слышал из уст епископа Самуэля и от присутствующего там Бонера.

Казначей, услышав это, улыбнулся и поклонился.

– Она давно знает, что я о ней думаю, – сказал он холодно.

Марсупин продолжал повествование:

– Дошло до того, что Бона от злости расплакалась.

– Я была и являюсь королевой, – начала она кричать, – хотите меня тут сделать служанкой и невольницей.

На это я одним словом ответил:

– Нет, только матерью!

На самые разнообразные упрёки я, ради хорошего дела, всегда находил справедливый, готовый ответ, который она не могла парировать.

В конце концов она припёрла меня приданым, что из великих обещаний она до сих пор ломаного гроша не видела. И на это я сказал, что всё-таки срок не прошёл, и в нём долг будет уплачен.

Я знал от ксендза Самуэля, что королева, когда не может ничего сделать со старым королём, убегает в слезах и гневе… то же самое было со мной. У неё вновь брызнули слёзы, а злость душила, она рыдала и ругалась.