Две маски

Двѣ маски Святочный разсказъ [1] (Памяти Дм. Ив. Нарышкина)

Le vrai peut quelquefois n'être pas vraisemblable.

Boileau.

Я плылъ по Волгѣ вверхъ на Самолетскомъ пароходѣ. Погода стояла великолѣпная; пассажировъ было мало; поваръ — какой-то доморощенный Каремъ, какихъ создавали Гоголевскіе Пѣтухи крѣпостныхъ временъ, — кормилъ отлично… Препріятное было путешествіе.

Остановились мы однажды у одной изъ пристаней, на которыхъ пароходы Самолета запасаются дровами. Пока ихъ носили, я, во спасеніе отъ неизбѣжныхъ при этомъ грохота и толкотни, ушелъ наверхъ къ капитану, на рубку (точно-ли это впрочемъ называется рубкою, я, право, не знаю, извините, читатель).

Тамъ уже сидѣлъ на скамейкѣ единственный товарищъ мой по первому классу, съ которымъ мы второй день поѣдали камскія стерляди и заѣдали ихъ астраханскими арбузами, съ самымъ трогательнымъ единомысліемъ. Между имъ и мною, — удивительно, какъ эти путешествія на рѣчныхъ пароходахъ, да еще когда поваръ хорошъ и провизія свѣжа, располагаютъ къ благодушію! — успѣли уже установиться самыя дружескія, чуть не нѣжныя отношенія.

Онъ служилъ членомъ суда въ одной изъ низовыхъ губерній, былъ нѣсколько плѣшивъ и тученъ, улыбался очень пріятною, мягкою улыбкой и ѣхалъ за женой въ Москву, куда она отправилась на консультацію въ доктору Захарьину. Жену эту онъ увезъ три года тому назадъ, хотя ему въ то время было уже за сорокъ лѣтъ, а ей двадцать. Любили они другъ друга страстно. Дѣтей у нихъ не было, и вслѣдствіе этого-то обстоятельства онъ и отправилъ ее въ Москву на консультацію… Фамиліи его я и понынѣ не знаю, а звали его Флегонтомъ Ивановичемъ.

Сидѣлъ онъ тамъ, наверху, на рубкѣ, и, прищурившись, глядѣлъ на противоположный берегъ Волги, надъ самымъ обрывомъ котораго индѣ зеленѣли уже рѣдкія кущи стараго, запущеннаго сада, и уныло выглядывали изъ-за нихъ заволоченныя досками окна еще очень красивой въ своемъ запустѣніи помѣщичьей усадьбы.

Много, очень много въ эти два дня пробѣжало мимо насъ по обоимъ берегамъ Волги-матушки такихъ опустѣлыхъ покинутыхъ усадьбъ съ ихъ забитыми и покинутыми окнами, растасканными крышами и уже успѣвшими почернѣть пеньками фруктовыхъ садовъ, вырубленныхъ варварскими руками…

— Еще одна! кивнулъ я, подходя, моему спутнику.

— Да-съ, проговорилъ онъ сквозь зубы, не перемѣняя положенія;- и кому отъ этого лучше стало?.. И, какъ бы испугавшись такого вырвавшагося у него нелиберальнаго восклицанія:- Дрова рубишь, щепки летятъ — понятно! промолвилъ онъ, словно извиняясь за что-то,

Я, въ свою очередь, поспѣшилъ либерально улыбнуться.

— А этой мнѣ въ особенности жаль! сказалъ Флегонтъ Иванычъ съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ.

— Знакомая вамъ?

Онъ ерзнулъ всѣмъ тѣломъ, оборачиваясь отъ усадьбы во мнѣ лицомъ, вытащилъ изъ пальто платокъ, которымъ принялся протирать стекла своего pincenez, и глядя на меня тѣмъ многозначительнымъ и мрачнымъ взглядомъ, какимъ — замѣтили вы, читатель? — глядятъ всѣ близорукіе люди при этомъ занятіи:

— Близко-съ! отвѣчалъ онъ и даже вздохнулъ.

Я такъ и почуялъ впереди исторійку…

— Я-съ тутъ пять лѣтъ судебнымъ слѣдователемъ прослужилъ, заговорилъ Флегонтъ Иванычъ, кивая на уѣздный городъ, предъ которымъ мы стояли, а тамъ, ткнулъ онъ большимъ пальцемъ себѣ за спину, — тамъ, почитай, все свободное отъ службы время проводилъ за эти пять лѣтъ… И пріятно проводилъ-съ! вздохнулъ онъ опять.

— Чья она? спросилъ я.

— А теперича она, отвѣчалъ онъ, теперича принадлежитъ она графу Бобрищеву-Пущину, если не продалъ… Только я про то время говорю, когда владѣлъ ею дядя этого самаго графа, Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Засѣкинъ.

— Старое имя!

— Съ нимъ и кончилось! въ третій разъ вздохнулъ Флегонтъ Иванычъ:- ну, и, — не совсѣмъ смѣло добавилъ онъ, — ну, и баринъ былъ!.. Да главное, человѣкъ-то хорошій!.. Образованный, артистъ… Ходитъ себѣ, бывало, по кабинету, руки за спину закинетъ, и стихи себѣ подъ носъ бормочетъ. Страсть къ нимъ имѣлъ, что наизусть зналъ!.. Время его воспитанія такое ужь было; нынче, конечно, вѣкъ серіозный, это можетъ-быть нѣсколько и…

Онъ не договорилъ и глянулъ мнѣ въ лицо:

— А не дурное, по правдѣ сказать, было это времячко, ей-Богу недурное-съ! вдругъ воскликнулъ онъ, и тутъ же подозрительно оглянулся…

Я не отвѣтилъ. Онъ продолжалъ:

— Музыку любилъ… Органъ у него превосходнѣйшій былъ, и гдѣ-то онъ теперь, этотъ органъ? Баха все исполнялъ на немъ… Вы музыкантъ?

— Не совсѣмъ, а про Баха слыхалъ…

— Ну, такъ онъ это все исполнялъ Баха. Единственно духовною музыкой занимался…

Флегонтъ Иванычъ робко улыбнулся, какъ бы опять за что-то извинялся.

— Слабость имѣлъ онъ одну…

— Пилъ? сказалъ я, разумѣя слабость, какъ разумѣетъ ее всякій на родныхъ пажитяхъ вскормленный Россіянинъ…

— Что вы, помилуйте! громко уже засмѣялся мой спутникъ, — человѣкъ такого воспитанія!.. Нѣтъ-съ, я говорю слабость, потому что все-таки… Онъ-съ спиритъ былъ!..

— А! протянулъ я.

— Такъ точно! И даже больше-съ, суевѣренъ былъ и…