Две недели до Радоницы

Эмоции разгоняли во мне кровь, но умом я понимал, что Матей прав. Я сделал глубокий вдох и кивнул брату в знак согласия.

– Ходьте одпочивать, – с улыбкой сказал Борис, – Скоро возьмем злодеев.

– Но постой, Борис, – поймал я ускользающую мысль, – То что Собепанек рассказал в конце? Это правда? Отец в 90-х ездил не один?

Борис развел в стороны руки.

– Не ведаю о том ничего. Как я молвил, я никого с ним не видел. Собепанек кламал, я мыслю. Первый раз слышу это имя – Лукас.

Мы с братом выходили из здания на улицу последними. Я приготовился к долгой прогулке из центра столицы к хостелу, однако Матей поманил меня за собой. За углом барочного здания был припаркован алый «Минск». Широкий раструб выхлопной трубы ярко светил в лучах солнца. Черные колеса с агрессивными шинами готовы были взрывать асфальт дороги. Матей уронил мне в руки шлем и с готовностью прыгнул за руль. Бросил на меня озорный взгляд, мол, ты готов? Я сел сзади и обеими руками крепко вцепился в спину брата. Червоный скакун заклокотал, издал боевой клич и снялся с места. Попрыгав по брусчатке, мы выехали на дорогу, и «Минск» набрал скорость. Небо над нами пылало багряным. На солнце нашла туча, и землю озаряло яркое кровавое пятно. Всю дорогу до хостела я чувствовал необъяснимую тревогу. Как будто в Нагоре вот-вот произойдет нечто страшное.

Глава восьмая. Золотая юла

«Милая Анна,

Этой ночью я долго не мог заснуть. А когда все-таки задремал, то привиделся мне тревожный сон. Вместе с ним пал на меня целый ворох злых воспоминаний. Я знаю, что негоже начинать письма с вестей о плохом своем душевном состоянии, потому заранее прошу у тебя прощения. Однако лишь с тобой могу поделиться тем, что снедает, одной тебе могу поведать гнетущие мысли. Кроме моих писем тебе, все, что здесь пишу – отчеты в Петербург, донельзя сухие и статичные. Штабс-офицер Дувинг – человек хороший, опытный начальник, но нужно быть не в своем уме, чтобы поделиться с ним такими мыслями.

Не будем, впрочем, спешить. Давно я не писал тебе писем, о многом обязан рассказать. Нет у меня, не было и никогда не будет, более благодарной и внимательной читательницы, чем ты, дорогая Анна. Последний раз писал тебе, если память не подводит, года три назад, спустя всего несколько дней как началась моя служба в Иркутске. Злосливый, раздасадованный «ссылкой» своей в седьмой округ, я тогда настрочил много пустого.

Никто не хотел ехать в Сибирь. «Няньки для декабристов» – так шутливо, с ехидством, крестили тех, кого направили в Иркутск. Помню, как из окна брички глядел на столб – место, где Европа заканчивается, Азия начинается – а он весь исписан прощальными надписями бедных дураков. Сразу представилось, как шли они здесь в кандалах, забытые, убогие люди. И подумалось: «Какая может быть у человека надежда в таком месте? Зачем мы там? Зачем ты, Александр Арсеньев, едешь на край света, в глушь, в нечеловеческие холода?». В дороге колесо нашей повозки завязло в грязи. Всей нашей братии пришлось вылезать и толкать проклятую бричку. Спотыкались, падали в грязь, все измазались как свиньи. А конюх вовсю хлестал тощую клячу, бестолково и с каким-то нечеловеческим надрывом. «Но! Но, окаянная!» – врезалось мне в уши.

Это было первое впечатление, и я надеялся его развеять, когда нас расквартируют и я смогу приняться за работу. Казармы наши были на берегу реки Ушаковки, в притоке Ангары, что обтекает город. Место оказалось в глуши, на окраине города. У того была особая причина, о которой я догадался позже. Добрались мы туда затемно, изрядно поплутав по неосвещенным улицам. На месте оказался заспанный денщик. Нехотя впустил нас, а на следующий день я предстал перед штабс-офицером Дувингом.

Он проглядел рекомендательное письмо от князя Долгорукова, смерил меня оценивающим взглядом. Следующие слова были неожиданны: «У вас в наградах бронзовая медаль в память о Восточной войне. Могу взглянуть?». Я оказался в замешательстве: конечно, ее с собой у меня не было. Кроме того, сама награда была предметом моего стыда и глубокого презрения. Я отсиживался в береговой батарее Кронштадта во время Балтийской кампании, в то время как другие умирали на защите Севастополя. Завидев мое смущение, Дувинг рассмеялся и сказал: «Да бросьте вы! У меня самого такая медаль. До сих пор как гляну на нее, так плохо становится». Потом его увлекло в пространный монолог, о том каким унижением и пятном позора стала эта война для всего нашего Отечества. Я терпеливо слушал, пока он, наконец, не перешел к делу. «Вот вы думаете, что вас сюда, за тридевять земель, прислали за декабристами приглядывать? – спросил он, – Как бы не так! Сами подумайте: куда они денутся? Я вам больше скажу: ссыльные нам рады как своим. Знаете, как их чинуши здесь притесняют? Мы для них – единственная защита от произвола. В этом и состоит наша истинная задача – выбивать дурь из местных негодяев».