Две недели до Радоницы

Уже неделя минула с того дня. Я сижу и гляжу в окно, за которым воет холодный ветер. Треклятая фигурка волка стоит передо мной на столе. Из-за нее погибли Потоцкий и Нессельрод. Первый был слишком горд, чтобы расстаться со своим сокровищем. Другой позарился на вещицу, ведомый жаждой наживы. Хотя так ли хотел Нессельрод наживы? Прежде всего он жаждал свободы. «Без вольности жизни нет» – были его последние слова там, на Байкале. Вспоминая встречу нашу в Култуке еще до восстания, я не мог отделаться от впечатления, что передо мной лишь блеклая тень моего старого знакомого. Будто душа его уже давно отошла из этого мира, а тело лишь продолжает раз и навсегда заученные движения. Нессельрод был узником, и, не получись его план, он не надел бы оковы обратно. Если он не мог жить вольным человеком, то всегда мог погибнуть вольной смертью.

Ну что же, сестра, время рассказать тебе про мой сон. Именно он стал причиной этой сумбурной записи. Сегодня я долгое время не мог сомкнуть очи. Когда же наконец заснул, то привиделось мне, что получил я приглашение к царю в Зимний дворец. Цель визита осталась неясна, но был приглашен не только я, но и все товарищи мои по службе, когда я работал для Третьего отделения в Петербурге.

Все мы стояли в Георгиевском зале, перед троном монарха и ждали, пока он начнет речь. Царь поднялся с места. На нем был белый мундир, без всяких украшений и знаков отличия. Он сделал шаг навстречу и сказал: «Я дарую вам всем свободу. Поступайте как вам будет угодно». Все захлопали, и я тоже. Внезапно я понял, что вокруг меня уже не товарищи мои, а простолюдины: справа булочник, у которого я покупал утром хлеб, передо мной газетчик, позади портной и рабочие. Все они глядели на государя с презрением и яростью во взгляде. «Царь должен умереть!» раздался крик. Ему вторил другой, и вскоре вся толпа взорвалась в едином порыве. Люди скандировали «Смерть царю!», «Истинную свободу!». «Очень хорошо, – с достоинством отвечал монарх, – Я готов». Толпа застыла в нерешительности, а затем кто-то бросил в царя копье. Оно попало точно в цель, пронзило государя точно в грудь, выйдя с другой стороны. За ним полетело следующее, и еще одно. Вскоре фигуру правителя накрыл град из орудий. Он стоял, пронзенный десятком копий, и не двигался с места. Не кричал от боли, не стенал, лишь молча взирал на нас. Когда избиение было окончено, раздался его голос «Александр, подойди». Он обращался ко мне. В наступившей тишине я приблизился к царю. Какой же непередаваемый ужас охватил меня, Анна, когда я увидел, что с туловища государя нашего на меня взирала голова Нессельрода. «Добро пожаловать на вечер царизма», – вкрадчиво сказал он.

Я проснулся в холодном поту, и сон больше не шел. В отчаянии я схватился за бумагу и перо и перед тобой сейчас результат моей тревоги и волнения. Ну вот, сестра, я высказался, и на душе сразу стало легче. Увижу ль вновь твой силуэт, Анна? Придешь ли? Успокоишь? Без тебя в этом мире мне совсем невыносимо. Не проходит минуты моей жизни, чтобы я не чувствовал пустоты в своем сердце. Оно уже давно бьется за двоих – за тебя и за меня. Великую тоску мою по тебе не заполняет ни церковь, ни служба. И только в снах, только во снах, я порою чувствую твою близость и меня наполняет ощущение единства. Моменты эти настолько редки, что отзываются во мне сильными эмоциями. Будучи младенцем, я звал тебя по ночам, мой крик мешал родителям заснуть. Маманька наша никогда не понимала причину, злилась на меня. Но ты все это знаешь, я верно пишу об этом в каждом своем письме.

Вечно любящий тебя брат Александр. Иркутск, 14 июля 1866 года»

***

– Ничего себе, – сказал я, откладывая листы с записями своего предка в сторону.

Мама не ответила. Она курила сигарету. Мы сидели на скамье-качельках на терассе хостела, а перед нами покачивались великаны-ели. Закатное солнце выглядывало из-за верхушек деревьев, освещая землю редкими лучами. В стороне от нас, за заборчиком, что отделял терассу от небольшого дворика, Дорота и Дарья резали овощи для барбекю. В отдалении слышался гулкий стук топора: Матей колол поленья возле шопы. Дима с ручкой и блокнотом в руках ходил по дворику туда-обратно и что-то бормотал себе под нос. Для картины большой семейной идиллии не хватало дедушки. Он мог… не знаю, хотя бы ворчать? Интересно, впрочем, куда он запропастился. Не видел его с момента возвращения из суда. Наверное, сидит в номере, строчит что-нибудь как всегда.

– Это все? – раздался голос мамы. – «Ничего себе»? Это тебе пришло в голову после чтения документа XIX века? Хотя ты литературу не очень любишь, я знаю.

Почти разочарование в ее голосе. Моя реакция ее огорчила или вдобавок содержание текста? Я вернулся мыслями к написанному.

– Где, ты говоришь, получила эти записи? – спросил я.

– В московском архиве, – ответила она, выдохнув облако дыма, – А до этого они лежали в иркутском архиве. Только в прошлом году их переправили. Хорошо хоть не списали. Вот почему я так долго не могла ничего разузнать.