Две недели до Радоницы

– Постой. Это невозможно. Как это письмо могло лежать в иркутском архиве, если оно было адресовано в Петербург? Его сестре Анне, так понимаю?

– Ах да, ты ведь не знаешь, – мама смяла бычок сигареты о пепельницу из жестяной банки. – Меня сначало тоже озадачило, что Александр не отправлял своих писем. А потом я покопалась в его биографии. Оказалось, что у него была сестра-близнец, которую звали Анной. Только она умерла от чахотки в возрасте шести месяцев. Однако все письма, что мне удалось найти, он адресует ей. Они никогда не были отправлены. Сдается мне, что для Александра они служили своеобразным дневником.

Вот оно как. Одинокий близнец, получается. И все-таки…

– Если он не отправлял письма, то мой пра-пра-пра… – я на мгновение задумался, считая в уме, – прадед остался жить в Сибири, так?

Мама кивнула.

– Думаю, да. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить. Мой прадедушка был коренным москвичом, ну или звал себя так. А дальше… Как говорится, тьма веков, – улыбнулась она.

– И юла Потоцкого все это время была у него, – вслух размышлял я, – Судя по тексту, он вовсе не знал, что с ней делать. Ты думаешь, когда у него появился сын, то он передал ему сокровище как семейную реликвию? Я что-то сомневаюсь.

Мама поправила очки и вместо ответа потянулась к пачке сигарет. Но та оказалась пуста – лишь табачная пыль взметнулась в воздух, когда она сжала пачку в кулаке. Бросила нервно:

– Вот черт! А до магазина далеко!

Некоторое время мы сидели молча. В тишине раздавались только стук топора, скрип качелек и смех девушек во дворике. Потом мама сказала:

– Да, не такую историю я ожидала прочесть. Только это все равно не оправдывает того, что сделал твой отец.

– Но теперь мы хотя бы видим мотив, – сказал я осторожно, – Отец понял, что эта вещь – часть сокровищницы Потоцких. А в горах террористы грабили, что от нее осталось. Привези он ее к ним и скажи «Я знаю, где достать больше», и он был в деле. Ну или получил бы пулю в лоб. К счастью, случился первый вариант.

– К счастью! – с усмешкой воскликнула мама, – Понимаешь, Андрей, если бы он просто сказал, что хочет сделать, зачем берет игрушку с собой – все было бы совсем по-другому. Скорее всего, всей этой катавасии с Нагорой и родственниками тоже сейчас не было. Да что уж теперь! Лайдак твой отец, вот кто!

Я не стал спорить с ней, хотя мог бы. Да чего уж там – еще неделю назад я бы защищал отца с пеной у рта. Терпеть не мог, когда она обрушивалась с хулой на отца. Но сейчас в ее голосе было нечто иное. Будто она уже примирилась с его «предательством», а эти слова – последняя попытка выпустить пар.

– Ты вообще знаешь, что такое «лайдак»? – спросил я.

– За кого меня держишь, Андрей? – почти оскорбленно ответила она, – У нас в университете польский был дополнительным. Я, правда, редко ходила. Но «лайдака» знаю! И «волношчь» – вот то, что у Александра в тексте было – тоже знаю.

– По-моему, на русском так же. Вольность, вольношчь – только концовки разные.

Она неожиданно рассмеялась. Это был хороший знак – давно в наших с ней разговорах не было смеха.

– Я тут вспомнила еще одно слово, как заговорили про «вольность», – сказала она, – «Марудный». Бабушка Веслава так на Збигнева говорила. «Марудный ты Збышек вырос», – бывало вздохнет. А потом: «Да как и все поляки».

– Она его поляком считала?

– Кто знает? Может, шутила так. Он ведь всю молодость в Кракове провел. Учился там на медицинском – хотел хирургом стать.

– А я тоже марудный, по-твоему?

– Еще какой! – воскликнула мать, – Такой избалованный и крикливый рос! Если не по-твоему, сразу кричишь и беснуешься. Збигнев, конечно, во всем тебе потакал. А я ему говорила, что эта польская вольность до добра не доведет.

После этих слов радость в ее взгляде угасла, она произнесла, теперь с сожалением:

– Когда Збигнев исчез и ты приехал, я была в ступоре. Я ведь не знала тебя. Ты жил в Нагоре с восьми лет. Всюду с отцом. И вот нежданно-негаданно ты в Москве, один, и ясно – нужна моя поддержка. Но я даже не знала, что тебе сказать, если ты придешь на порог. Мы созванивались, ты говорил, что работаешь и у тебя все хорошо. Я успокаивала себя: «Ничего, нужно дать ему время, и все наладится. Не нужно лезть в душу». А когда все завертелось с «Плутами спектакля», было слишком поздно. Я не предложила руку помощи, и…

– Брось, – прервал ее я, – Ты же не знаешь всей истории.

У мамы часто случались такие циклы угрызений совести. Наверно, каждая мать нуждается в подобном сюжете для себя: мое дитя пошло по скользкой дорожке, потому что я не уследила. Но такое рассуждение справедливо, только если «дитя» действительно еще дитя. Если речь о двадцатилетнем подростке, в хорошей физической форме и с трезвой головой на плечах, каким несомненно был я, когда приехал в Москву, то это совсем другое дело. Хотя насчет трезвой головы это спорно.

– Ты ни в чем не виновата, – я повторял эти слова в какой уже не помню раз, – Пойти к «Плутам» было моим собственным выбором. Меня увлекли идеи Мило.