Две Ревекки

— Возможно. Так сделаете? Теперь пойдем; папа ждет, вероятно, с обедом.

Не дойдя до дверей, Анна Петровна приостановилась и проговорила деланно небрежно:

— Конечно, вы не будете болтать?

Хотела еще что-то прибавить, может быть, извиниться за свою слабость, но только внимательно взглянула на мальчика, пожала ему руку и вышла окончательно в соседний покой.

Глава 2

Павел Михайлович тщетно старался вспомнить, как он нанял комнату в квартире г-на Сименса, он даже с трудом воссоздавал в воображении эту самую комнату, такую обыкновенную, земную, с тяжелою мебелью и пыльными портьерами. Зато он необыкновенно ясно вспомнил одни сумерки, когда вдруг за стеной кто-то заиграл на рояле. Ординарность положения (сумерки, стена, рояль) усиливалась еще тем, что играли Шопена. Не поэтическая обстановка поразила Травина, а сходство, сходство. Играл словно слепой или загипнотизированный человек: пальцы повиновались будто не его воле, то вдруг рассыпая бисер (опять погоняемый в гром золотой косой дождь), то бессильно тыкая не в те клавиши, бесформенно булькая не врозь аккордами, останавливаясь, засыпая, без ритма и темы, и опять нежно, чисто, ручьем гнались невидимым дыханием. Ни искусства, ни особенного толка не было в этой игре, но что-то большее, какая-то сила неопределенная и затягивающая… и опять не в этой игре, а в той, которую она напоминала.

Травин лег на холодный кожаный диван в изнеможении, хотя секунду перед тем готов был распахнуть дверь в соседнюю комнату с криком «Елизавета!». Ему вместо печальной комнаты виделось другое, тоже не очень веселое, помещение с окном под самым потолком и розовыми обоями, в котором словно плавали белесоватые глаза Елизаветы Казимировны Штабель, в то время как она сама разыгрывала в гостиной через три комнаты сонаты Бетховена и Шопена. И сам Травин представился себе тогдашним семнадцатилетним мальчиком. Тридцатипятилетняя г-жа Штабель казалась ему старухой; или, вернее сказать, он относился к ней так, что не приходило в голову вопроса о ее возрасте. Она была ему матерью, старшею сестрою, обожаемой руководительницею — всем. И это сделалось помимо его воли, странными токами из огромных белых глаз, которые так и остались плавать у него в розовой комнате. Как все это печально кончилось! А Ревекка! ах да, вот она где, Ревекка! Он не был в нее влюблен, а совсем в другую, имени которой он даже теперь не помнил… ни имени, ни лица, ни подробностей этого почти гимназического романа. Было довольно глупо, но Ревекка умерла, умерла от тифа, но Елизавета Казимировна сказала, что девушка умерла для него, для его спасения. Действительно, все как будто успокоилось, то есть не успокоилось, а кончилось, провалилось куда-то; и девица, в которую он был влюблен, и коварный приятель, и вся их компания. Ревекка, та умерла. А куда девалась г-жа Штабель, знаменитая, пресловутая Елизавета Казимировна? Тоже умерла, и как странно, — утопилась в норвежской реке! Впрочем, она обыкновенно и не могла кончить, эта полная льняноволосая пророчица, ходившая, мягко ступая на пятки, близорукая, на все натыкавшаяся, в магическом полусне бродившая по сонатам Бетховена. Ее уроки ясновидения. Павел Михайлович ощущает теплые полные руки у своей шеи, сладкий запах ладана и «Нильской лилии»[1], чувствует теплоту полной груди, его смаривает сон, и сонный голос г-жи Штабель твердит где-то:

— Смотрите, смотрите, вы не можете не видеть, Павлуша. Напрягайте силу, не гоните воображения: оно не мешает, помогает наоборот, ведет…

Травин смотрит через кристалл на расчерченный лист бумаги, в глазах у него зелено.

— Зелень какая-то… — бормочет он конфузливо. — Да-да, зелень… Луг или поле… Смотрите еще.

Мальчик воображает, что по полю кто-то едет верхом, сочиняет целую историю, ему неловко, стыдно и жарко от близости руководительницы. Ладан и особенно «Нильская лилия» кружат ему голову…

Ничто не оправдалось. С Елизаветой Казимировной это случалось, но друзьями в вину ей не ставилось, но врагами повторялось с удовольствием. Как у женщины в сущности доброй, настоящих врагов у г-жи Штабель не было, но находилось немало охотников относиться к ней пренебрежительно и насмешливо. Анекдоты о ней не переводились и распространялись далеко за круг ее немалочисленных знакомых. Даже о самой смерти ее передавали как-то легкомысленно: будто бы, принадлежа к тайному обществу, она провралась и, будучи присуждена к смерти, бросилась в водопад, причем благодаря своей дородности долго не могла погрузиться в воду и перекатывалась с камня на камень. Кроме того, что такие рассказы были неприятно и непонятно жестоки, рассказчиков, очевидно, мало смущало, что тайные общества со смертными приговорами существуют разве только в кинематографических драмах и что Елизавета Казимировна погибла не в водопаде, а в обыкновенной, хотя и норвежской реке.