Две Ревекки

Травин, хотя и потерял из виду Елизавету Казимировну и воспоминание о ней сохранил тяжелое и не очень благодарное, возмущался такими рассказами и отзывался всегда о погибшей наставнице как о существе необыкновенном, одаренном большой, почти чудодейственной силой. Тем более что г-жа Штабель потонула, что бы там ни говорили, на самом деле, серьезно и безвозвратно.

Смерть Ревекки не возбудила никаких толков, так как девушка была мало кому известна и причина ее смерти была медицински естественна. Только Павлуша сохранил, может быть, внушенное ему, сознание, что эта черненькая, почти незнакомая ему родственница г-жи Штабель умерла для его счастья. Может быть, она его любила. Он видел ее три раза. Проходя по узенькой гостиной, он заметил у окна Ревекку, которая шила какой-то зеленый лоскут. Подняв узкие, страшно пристальные глаза на гостя, она печально сказала:

— Тетя сейчас выйдет. Подождите.

Сложив свое шитье, она прибавила вдруг:

— Сколько вам лет, Травин? Ведь вы — Травин?

— Вы угадали. Семнадцать лет.

Девушка помолчала, будто высчитывая что в уме, потом проговорила серьезно:

— Ну что же? Не так мало, — и вышла из комнаты.

Второй раз Ревекка вся сияла весельем, ласковостью и трогательною миловидностью. Они катались по взморью, и приятели Травина, и Елизавета Казимировна, и профессор Чуб. Молодая луна прозрачно плыла по смуглому небу, тени чернели, как рыбьи кости, по мокрым берегам тлели костры, и Ревекка пела Шуберта «Auf dem Wasser zu singen»[2]. Павел Михайлович вдруг заметил, какой вострый и маленький носик у певицы, а та рассмеялась и, сняв шляпу с белыми лентами, стала махать покидаемому морю, не прерывая пения. Третий раз он видел ее в гробу. На похоронах почти никого не было и из маленькой группы выделялась, как пудовая свеча, желтая, заплаканная, оплывшая г-жа Штабель. Она неловко и пухло крестилась, потом вытянув белый, белый палец к гробу, сказала Травину:

— Помни, она умерла для тебя!

Он это запомнил навсегда; хотя прошло с тех пор всего четыре года, он знал, что это навсегда.

Вот где она, Ревекка. Но какая же Ревекка Семеновна Штек? Зачем опять входит в его жизнь это имя?

Все эти воспоминания пробудились тогда, когда он в первый раз услышал в квартире Сименсов игру, столь похожую на исполнение Шопена Елизаветой Казимировной. Неужели, подумал он тогда, это играет сам Сименс? С хозяином он встречался иногда в темной передней и запомнил только, что тот был очень высок и чрезмерно стар. Травину казалось, что Льву Карловичу лет девяносто и что он может каждую минуту рассыпаться. Только придя от Яхонтовых, Павел подумал, из кого состоит семья Сименса. Насколько он мог заметить, кроме старика и прислуги никого в квартире не жило, хотя он иногда и слышал женские и мужские голоса, — вероятно, приходили гости.

Очень редко отворяли двери в передней и впускали или выпускали гостей, очевидно они ходили черным ходом; до сих пор Павел Михайлович не обращал на это внимания, теперь же это показалось ему очень странным.

В голове у Травина был какой-то неподвижный круговорот мыслей, все об Анне Петровне и о своей любви к этой необычайной девушке. Он отпер дверь французским ключом, не звонясь, и остановился, не снимая пальто и не зажигая света.

Теперь уже не Шопен был слышен, а соната, «ее» соната!.. Елизавета Казимировна именно ее, эту раннюю, № 4, сонату Бетховена особенно любила, находя в ней мистическое содержание, почти программное[3]. Удивление было не в том, что играли эту сонату, ее часто исполняют и разучивают начинающие пьянисты, но самое исполнение, самая манера была не то что похожа, а просто та же самая, что у г-жи Штабель. Спутать, ошибиться не было никакой возможности. Павел Михайлович сел на стул у вешалки, как был, одетый. Через дверное стекло солнце красным квадратом лежало на коврике, словно стыдясь, что оно так долго заленилось на бессонном майском небе. Может быть, это пятно напомнило Травину розовую комнату и все то далекое, но он сорвался со своего неудобного стула в передней и влетел в гостиную, где ему никогда не случалось раньше бывать. Не очень поместительная темная комната отделялась от прихожей только портьерой, так что появление Травина не сопровождалось никаким треском, и четвертая соната спокойно продолжала свое течение. В покое света не было, и Павел Михайлович не разбирал, кто сидел за пьянино, свечи на котором не были зажжены. Заря еще далеко не погасла, но на полу у небольшой этажерки стояла лампочка с красным колпаком и разрозненно освещала женщину на коленях, перебиравшую кипу нот разного формата. Подбородок несколько выдавался, от нежной губы, чуть-чуть выпяченной, не ложилось тени, зато глубоко чернели снизу розовые глазницы и нежные вдавы висков. Узкие глаза были внимательно опущены, и лицо выражало спокойную и детскую серьезность. Темно-рыжие волосы были не по моде уложены на голове в виде корзинки. Сходство показалось Павлу Михайловичу разительным. На медном листе у печки, ярко вычищенном, смутно отражались двигающиеся руки и расплывшийся столб красной лампочки.