Две Ревекки

Будто все успокоилось: офицер повеселел, стал рассказывать незатейливые случаи из заграничных путешествий, хвалил домашние печенья, вообще, вел себя как самый обыкновенный буржуазный гость. Девушка тоже перестала казаться Травину загадочным существом, так мило разговаривала она, угощала, наливала чаи, немного по-немецки хозяйничала. Будь еще человека три-четыре, — несомненно, устроилось бы что-нибудь вроде фантов, танцев или маленькой партии в покер. Вдруг одна мармеладинка поднялась сама из вазочки, покачалась, хлопнула Стремина по лбу и исчезла вверху. Офицер побледнел и схватился за эфес, умолкла и хозяйка, но потом, взглянув наверх, вспыхнула, рассмеялась и, положив руку на обшлаг Стремина, среди смеха заговорила:

— Не сердитесь, Андрей Викторович, это он дурачится. У нас там хранятся удочки. Он соскучился сидеть один или захотел полакомиться — и придумал. Нужно быть к нему снисходительным: старый что малый.

Действительно, из-за шкапа показалось и опять спряталось улыбающееся лицо Льва Карловича с удочкой в руке. Ревекка крикнула, как пуделю:

— Ну, вылезай, онкель, тебя простили.

Офицер улыбнулся, но бледность еще оставалась на его смуглом лице. Сименса извлекли из-за его шкапа, откуда он явился с зеленой чашкой в одной руке и выуженной мармеладинкой в другой. Он сидел смирно, и беседа также продолжалась, пока гостю не настала пора уходить. Прощаясь с Травиным, Андрей Викторович коротко сказал:

— Проводите меня немного, погода прекрасная.

Понизив голос, он прибавил:

— Мне нужно поговорить с вами.

— Так зайдемте ко мне в комнату.

Ревекка вступилась:

— Конечно, пройдитесь, Павел Михайлович, еще не поздно, и у вас есть ключ.

Травину показалось, что девушке не очень хочется, чтобы он ее послушался, но ему захотелось противоречить, и он ответил:

— Вы совершенно правы, Ревекка Семеновна! — и стал надевать пальто. Стремин, уже одетый, терпеливо ждал. Только сейчас Павел Михайлович вспомнил, что это предложение было единственною фразою гостя, обращенною лично к нему.

— Я не прощаюсь, — заметила ему Ревекка, — вряд ли я еще лягу, когда вы вернетесь.

Глава 4

Погода была, действительно, прекрасна; когда Травин вышел со своим спутником на Екатерининский канал, его особенно поразила зеленая прозрачность призрачного неба и воды, прямые (особенно прямые, какие только во сне видишь) линии тоже как будто прозрачных зданий и осколок бледного золота — звезда, вокруг которой теплый эфир лиловел. Он, конечно, не раз видел белые ночи, но сегодня будто впервые почувствовал всю их пронзительную едкость и нереальность вместе с тем. Он даже позабыл, что Стремин ему хотел сообщить что-то, как ждет его помощи Анна Петровна, как странно себя ведут Ревекка и ее онкель Сименс, как непонятна их таинственная, но несомненная связь с теми, давно уже ушедшими, Елизаветой Казимировной и ее племянницей, он забыл об этом, или, лучше сказать, все это казалось ему так слито с больною зеленью небосвода и слепым мерцанием бестенного света, — что неизвестно к чему относилось его восклицание. А воскликнул он:

— Странно! — и сейчас же сам, спохватившись, взглянул на офицера.

Тот ответил просто и серьезно, поняв, очевидно, слова Павла Михайловича:

— Я люблю зиму.

Помолчав, добавил:

— Белых ночей я терпеть не могу. И особенно потому, может быть, что они оказывают на меня влияние.

— Вы — с юга?

— Я родился и вырос в Пензе.

Точность и простота ответов Стремина казались странными, почти тупыми.

А между тем было заметно, что он хочет рассказать что-то о себе, и именно в форме афористических признаний. Как будто в подтверждение этого предположения, Андрей Викторович совершенно неожиданно заявил:

— Я очень люблю мучить!

Травин даже не понял, что такое говорит офицер, и, думая, что ослышался, переспросил:

— Как это «мучить»?

— Ну, доставлять другим мучения, и не нравственные там какие-нибудь, а физические, — щипать, колоть… Моральные муки — это выдумка, по-моему, и зависят от чувствительности субъекта, а когда бьют, так всякому больно.

— Вы выдумываете, кажется, на себя. Какая же приятность — мучить людей?

— Нет, я не позирую. Кому же охота брать на себя такую дрянь?!

Павел Михайлович с удивлением посмотрел на своего спутника. На смуглом и невыразительном лице того отражалась какая-то детская печаль и беспомощность. Наверное, когда он спал, он делался, может быть, и не очень хорошим, но сносным и довольно милым мальчиком. Травин, несмотря на то что был, очевидно, моложе офицера, почувствовал себя старшим и продолжал разговор в тоне, который никогда себе не позволил бы при других, менее странных обстоятельствах. Андрей Викторович прошел несколько шагов молча, потом снова начал говорить как-то обиженно:

— Вы не должны думать обо мне плохо. Я сейчас объясню. Я люблю доставлять физические мучения, потому что слишком легко поддаюсь влиянию, вот даже белые ночи на меня влияют. Я слаб характером, а между тем обожаю силу и страсти разные. Бить и быть грубым — это легче. Мне кажется, что не только страсти, а даже вера в любовь и страсть исчезла…