Две сестры

В ту пору, когда это тяжелое, подавляющее настроение владело мною, я была одна в Мальгрету. Сестра моя, выдержав с грехом пополам три месяца уединения, уговорила-таки отца отвезти ее в Ниццу. Она, в сущности, не была больна, но она до того донимала нас своими жалобами, что мы под конец стали за нее тревожиться, и пришлось уступить ее упорному желанию видеть свет и переменить обстановку. Она объявила, что детей увезет с собой, рассчитывая, что я из любви к ним поеду за ней. Но я имела твердость остаться при своем прежнем решении. Отсутствие ее должно было продолжаться всего только два месяца, а дела моего имения непременно требовали, чтобы кто-нибудь из нас оставался дома.

Итак, мой друг, в первый раз в жизни я осталась одна. Как описать тебе все то, что произошло во мне за эти шесть недель полнейшего одиночества? Чувство, которое пришлось не по силам моей организации, все поставило во мне вверх дном. У меня нет более ни логики, ни последовательности воли, ни покорности судьбе. Вначале страдания мои были слишком невыносимы. Я твердила себе, что это несправедливо. Что я сделала злого, чтобы заслужить такое наказание? Разве вся жизнь моя не была самоотвержением для других? Пожила ли я хоть один день для себя? Двадцати трех лет я еще ни разу не позволила себе посмотреться с удовольствием в зеркало. Я отказалась от мысли о любви прежде, чем во мне проснулась потребность ее, я забывала, что отказываюсь, быть может, от своего права. Я намеренно умалила, стерла, сгладила свою личность, я всю себя дала поглотить любовью к семье — и к чему же все это мне послужило?

Чужой человек прошел через мою жизнь, как те перелетные птицы, которые пролетают над нашими горами, останавливаясь на мгновение, чтобы отдохнуть и напиться из ручья, и снова уносясь в необъятные небесные пространства… И эта-то перелетная птица, как его назвала насмешливая Ада, унесла в своем горделивом полете мою душу. Но он обронил ее, забыл, потерял по дороге, предоставив ей самой отыскивать обратный путь к родному крову; не его забота была вернуть мне ее, если у нее не оказалось крыльев, чтобы следовать за ним. И я горько упрекала себя за этот взрыв личного чувства, который называют любовью. Мне казалось ясно, что любовь есть ни что иное, как могучий, неумолимый эгоизм. Если бы я любила Абеля не для себя, а для него, я должна была бы радоваться, зная, что он в той стихии энергичной деятельности и борьбы, среди которой он только и мог быть счастлив. У него была минута усталости, он обратился ко мне, как к мирному убежищу — и я была так безумна, что хотела посвятить ему свою жизнь, — ему, которому эта жизнь ни на что не пригодилась бы. Конечно, он и не думал меня обманывать, он меня уважал, но он сам ошибся. Единственная моя способность, единственная моя роль в жизни — это роль тёти, другими словами, няньки. И я-то вдруг задумала взять орла на свое попечение, уложить гения в детскую люльку и убаюкать его своими колыбельными песнями!

Нравственные муки мои с каждым днем увеличивались. Не находя себе покоя в уединении, которого я искала, я решилась отправиться к своим в Ниццу. Отец мой без меня скучал, маленькая моя Сара каждый вечер звала меня, ложась спать. Мне пришла мысль сделать им сюрприз и явиться, не предупредив их заранее.

Приготовления мои были скоро покончены; я взяла с собой всего один чемодан и отправилась одна. В Лион я приехала вечером, в дамском отделении вагона, в котором никого, кроме меня, не было. Мне никогда не случалось останавливаться в этом городе, я не знала в нем ни одной гостиницы и села в первый попавшийся омнибус у станции железной дороги. Я опустила вуаль на лицо и доехала таким образом до одной из лучших гостиниц Лиона, не обменявшись ни с кем ни единым словом с самого моего выезда из дома. Прислуга гостиницы, видя, что я одна, и что поклажи у меня всего-навсего одна небольшая дорожная сумка, занялась мною лишь тогда, когда все остальные путешественники были уже размещены. Меня проводили в маленькую комнатку на третьем этаже, в которую я велела подать себе чаю, и в которой, запершись на ключ, я заснула, усталая, но сравнительно спокойная.

Около часа после полуночи меня разбудил сильный шум на улице, и я увидела отсвет каких-то огней, пробежавший по оконным занавескам. Первая моя мысль была, что это пожар; я приподнялась и стала прислушиваться. Вдруг среди гула быстро приближавшейся толпы до меня долетели слова: «Абель, Абель, да здравствует Абель!»