Две тайны Христа

Ночь, влажная, как нос щенка, толчками тыкалась ей в ладони и шершавым языком звезд прикасалась к щекам. Они пылали. Сомнения и мысли о правильности или неверности решения мало занимали ее в то время, когда жизнь и смерть часто пересекались на тропах судьбы, и борьба их чаще всего оказывалась в пользу смерти. Было другое. Это другое заключалось в неиспользовании всех возможностей. Никогда больше она не сможет видеть эти голубые глаза, полные тоски, гнева и сожаления. Именно сожаление больше всего раздражало Иродиаду. Ибо она тоже сожалела, но ее чувство не имело никакого значения в глазах рока. Ее предначертание — быть склоняемой на века — уже наложило отпечаток на ее высокий лоб, чуть расширенные крылья маленького и аккуратного носа, затаилось в ее огромных черных глазах.

Она облокотилась на мраморные перила. Белый мрамор хорошо смотрелся в темной ночи, и его приятный холод не давал слишком далеко уйти от реальности. Голова ее, гордо покоившаяся на плечах, чуть откинулась, взгляд прошелся по сонму звезд, словно бросая им вызов, но звезды выдержали ее взгляд. Подобно тысячеглазому Аргусу, они умудрялись плести свой хоровод, причем делали это, не двигаясь с места и перемигиваясь, и это перемигивание заворожило Иродиаду, погрузив ее в бесконечный хаос воспоминаний.

Ее мысли устремились в ночь, как бы стараясь пронзить и вспомнить годы, сформировавшие ее. В год ее рождения — 8 г. до н. э. — Ирод принял второе решение, самое страшное после смерти Мариамны: он приказал умертвить своих сыновей Александра и Аристовула. Иерусалим, которого мало чем можно было удивить, в особенности казнями, содрогнулся второй раз за это столетие. Казнь сыновей, да еще по такой, как им казалось, смехотворной причине, претила иудеям. Но у Ирода была другая мера. Предательство — в его глазах было более тяжким грехом, чем всё остальное, и это предательство Ирод не мог стерпеть от собственных детей, не хотел, не желал…

Ужас матери, качавшей только что родившуюся Иродиаду, так же как и полное молчание всех родственников, ближних и приближенных, присутствующих на этой вакханалии смерти, как бы подсознательно передавался Иродиаде, а ветер, крутивший маленькие смерчи из листьев около лежавших тел, как бы шептал: и ты, и ты…

Будучи ребенком, она помнила и не помнила в полной мере нечистые, пораженные неведомой и доселе неразгаданной болезнью руки Ирода. Возможно, болезнь эта была наказанием Божиим, но тогда возникает вопрос: во имя чего ждал так долго странный иудейский Бог, позволив Ироду войти в когорту великих злодеев, которых было только трое на протяжении двух тысяч лет?[71] Казнь любимой женщины и трех сыновей — это уж слишком даже для тысячелетий.

Глаза Ирода, темные и слезящиеся, — он плохо видел в старости — иногда вспыхивали и горели тем необузданным пламенем, которое, бесспорно, было частицей ада, вселявшейся в того или иного правителя, заполнявшего государства и провинции потоками крови. Тиберий, Калигула и Нерон, словно сговорившись, продолжили вакханалию бессмысленных убийств, пришедших с Иродом; Веспасиан и Тит уничтожили государство иудеев почти на две тысячи лет. В истории Римской империи жестокость в была в моде, однако деяния Суллы или Цезаря получили гораздо меньшую огласку. Но это прихоти истории. Последние годы жизни Ирода, имеются в виду два последних года, когда Квинтилий Вар вернулся из Африки и так же бездарно проводил свое проконсульское время, как и впоследствии руководил войсками в германских лесах, не отличались сверхъестественными жертвами. Да, за пять дней до смерти Ирод велел казнить третьего сына — Антипатра. Но еще до этого совершенно бессмысленной казнью тысяч людей, выполняемой по странной прихоти Ирода, — по одному человеку из каждой семьи начались события, породившие в стране массу сомнений и толкований. На протяжении тысячелетий не было эпохи, столько раз описанной и пересказанной миллионами людей, как период с 8 г. до н. э. по 33 г. н. э. — время жизни Христа.

Горечь, ядовитая горечь ожидаемого решения чувствовалась везде: лежала на каменистой почве, на гладкой поверхности Генисаретского озера, мелкими пылинками медленно плыла по воздуху в лучах солнца, проникающих во дворец, и, словно переговариваясь с Иродом Антипой, твердила: «Ты все равно решишься».

Горечь стояла и перед дверью: толстые прутья ее, как сталактиты, опускались сверху, плавно входя в пазы. Она могла быть отперта только личным ключом Антипы, но он небрежно бросил его в ларец, стоящий у портала, бросил и забыл, словно забыл о самом этом человеке. Заключение и содержание под стражей Пустынника только на несколько дней не имело смысла. Проповеди его, конечно, раздражали тетрарха, но законы Иудеи не позволяли держать в тюрьме человека без вины. Виноватого следовало казнить, а невиновного — отпустить, запретив ему смущать народ своими проповедями. Однако время шло, а ничего пока сделано не было. И не по вине Антипы. Он, бесспорно, выбрал бы второй вариант.