Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп

Убеждение Кодрингтона вполне разделял и петербургский кабинет: единственное средство сломить исконную строптивость Порты находил он в том, чтобы немедленно воспользоваться подавляющим впечатлением наваринского погрома и продолжать относительно Порты тот энергический образ действия, которого первый почин увенчался вовеки неувядаемыми лаврами Наварина. Но замечательны при этом иллюзии и нашей дипломатии. «Вы можете быть уверены (!!), – писал граф Нессельроде 7 (19) января 1828 года Гейдену, – что ни один из трех дворов не уступит пред последствиями разрыва с Портой, что ни один из них не поколеблется придать своим действиям энергический характер». На основании этого курьезного убеждения, свидетельствующего о том, до какой степени наша дипломатия и тогда все видела в розовом свете, тем же документом предписывалось Гейдену «считать отношения России с Портой окончательно прерванными без объявления, однако, открытой, войны между обоими государствами», идти в Архипелаг со всеми судами, которыми он мог располагать, и принять в руководство, что «эскадра по-прежнему назначена на основании добавочных протоколов к Лондонскому договору, для воспрепятствования всякому прибытию войск, кораблей, военных снарядов и съестных припасов на острова и берега Архипелага… Турецкие и нейтральные суда, не обращающие внимания на представленный им ультиматум, должны быть отражаемы силой… Нам кажется полезным предложить Ибрагим-паше средства к возвращению в Египет под конвоем соединенных флотов… Вы должны увещаниями склонять греков к единодушию и внушать им сознание в необходимость центральной власти… Если в сообщаемых вам князем Ливеном инструкциях, условленных между этим послом и уполномоченными Англии и Франции, будет немедленная блокада Дарданелл… то вы должны исполнять все желания сэра Кодрингтона»… В заключение этих наставлений граф Нессельроде конфиденциально сообщал Гейдену: «Все получаемые из Лондона и Парижа сведения, а также отправленные сэру Кодрингтону подкрепления заставляют нас полагать, что Англия будет действовать настойчиво и что, может быть, сэр Кодрингтон подучил приказание силою пробиться чрез Дарданеллы и подойти к стенам Сераля, дабы принудить султана подписать мир»… Само собою разумеется, что Гейдену, в таком случае, предписывалось «следовать за Кодрингтоном в этой опасной экспедиции», с тем чтобы «несколько судов императорской эскадры проникли с английским флотом, во что бы то ни стало (подчеркнуто в подлиннике), до самой столицы Оттоманской империи»…

Но как в 1876 году, в Кремле, по возвращении государя императора из Ливадии, так и в цитованной депеше 1828 года, единым царственным словом исправились все нескончаемые ошибки, все наивные предположения и несбыточные надежды дипломатии. «Каков бы ни был в Лондоне и Париже прием нашим «предложениям», – присовокуплял в конце депеши граф Нессельроде, – государь решился принять меры, требуемые для исполнения трактата от 6 июня, и прибегнуть для этого к силе оружия». Вопреки фальшивым сведениям и убеждениям дипломатии, государь обладал полным сознанием истины, и если Англия и Франция могли находить согласным со своими интересами предаваться относительно Наварина настоящей пенелопиной работе и напрягать все силы, дабы уничтожить плоды геройства своих сынов, то русский царь не находил согласным ни с честью, ни с интересами России, чтобы пролитая в Наварине русская кровь осталась бесплодной. Действительно, если на Англию нечего было рассчитывать после Наваринской битвы, то и на Францию Россия также не могла с тех пор возлагать никаких надежд. Правда, общественное мнение Франции отозвалось с неудержимым восторгом на победу; с другой стороны, само правительство поспешило прислать и Кодрингтону, и Гейдену, и де Риньи орден Св. Людовика Большого креста. Но хоть и нельзя отрицать некоторой искренности восторженных заявлений французской публики, при всем том нет сомнения, что в основании той торжественности, какою были обстановлены все эти заявления, значительную роль играло свойственное французам оппозиционное фрондерство, так как публике чуялось, что эти манифестации приходятся далеко не по вкусу правительству. Под влиянием такого предчувствия оппозиция поспешила сделать из «греческого вопроса» орудие парламентской агитации. Она потребовала особого кредита для вспоможения грекам: после некоторых колебаний министерство уступило ей 500 000 франков, «pour faire la part du feu»[41], как выражался де Риньи, подтрунивая над этой уступкой.