Двенадцать

В прежней жизни он был адвокатом, служителем закона. Стоял перед лицом судей, защищая обвиняемых перед присяжными, их собратьями. Специализировался на смертных приговорах, это был его конек как профессионала. Приобрел определенную славу и известность. Его звали повсюду. Не соблаговолит ли великий Хулио Мартинес, эсквайр, прийти на помощь такому-то? Позволит ли он уговорить себя взяться за дело? Рок-музыкант, вышибивший своей подружке мозги торшером. Сенатор от штата, замаравший руки кровью убитой шлюхи. Мамашка из пригорода, утопившая в ванной новорожденных тройняшек. Мартинес брался за все. Они были безумцами или не были. Они умоляли или не умоляли. Смертельный укол, крохотная камера или помилование. Хулио Мартинеса, эсквайра, не волновал исход дела. Его волновала лишь драма самого процесса. Знать, что кто-то обречен на смерть, но бороться с этой неизбежностью до конца – вот что захватывало его. Однажды, еще мальчишкой, он наткнулся на кролика, попавшего в ловушку. В хороший капкан, зубастый. Железные челюсти впились в лапку животного, пробив плоть до кости. Небольшие черные глаза, будто капельки масла, были полны осознания мудрости смерти. Мальчишка Мартинес был готов часами глядеть в них. Так он и сделал. Когда кролик почему-то никуда не делся к ночи, он отнес его в сарай, вернулся домой, поужинал и лег спать в своей комнате, наполненной игрушками и призами. Дожидаясь утра, когда он снова сможет смотреть на то, как умирает кролик.

Это продолжалось три дня. Три великолепных дня.

Так началась его жизнь и его поиски тьмы. У Мартинеса были причины для этого. Было логическое обоснование этому. И был свой особый метод. Тряпка, пропитанная спиртом, его верный провод и бесконечно полезный сантехнический скотч. Темные, сырые подвалы для дел его. Он выбирал женщин презренных, лишенных культуры и образования, не потому что презирал их или втайне желал их, но лишь потому, что их было легко заполучить. Никакого сравнения с ним, его прекрасными костюмами, прической кинозвезды и изысканным салонным языком общения. Они были телами, без имени и прошлого, без личности, и, когда приближался момент прихода, они не отвлекали его. Главным был расчет времени, точно рассчитанный момент кульминации. Древнее, как мир, единство секса и смерти.

Для этого потребовался некоторый навык. Были и промашки. Конечно, были, он был вынужден это признать. Случайно все это могло превратиться в комедию. Первая умерла как надо, но слишком рано, вторая так брыкалась, что все выглядело фарсом, третья так жалобно рыдала, что он с трудом смог отвлечься. Но потом была Луиза. Луиза в накрахмаленной одежде официантки, хрустящей, в соблазнительных туфлях, в совершенно не соблазнительном фартуке официантки. Сколь прекрасно она рассталась с жизнью! В каком исключительном экстазе он сделал это! Она стала будто дверью, открывшейся в великое и неведомое, вратами в бесконечную тьму небытия. Это переживание будто стерло его, будто развеяло, будто ветры вечности пронизали его, очищая. Все, чего он ждал, и даже больше.

А после этого, честно говоря, он стал просто ненасытен.

Что же до патрульного на шоссе, у Вселенной свое чувство юмора. Она дает, она и забирает. Дано: «Ягуар» с разбитым стоп-сигналом, внутри Мартинес, в багажнике – тело женщины в мешке. Лениво подходящий к нему коп, уверенно положивший руку на рукоять пистолета. Медленно опускающееся боковое стекло. Лицо копа, смесь скуки и праведности, ленивый оскал. Его губы, произносящие обычную фразу. «Сэр, позвольте мне осмотреть…?» Фраза, которая так и не закончилась. Если бы Мартинесу удалось избавиться от тела пораньше, его ночные ритуалы так и остались бы неизвестными, во веки веков, и не изменили бы его судьбу. Но теперь в его судьбе был мертвый полицейский на обочине, и все это было записано камерой видеорегистратора полицейской машины. И величайшему из величайших, защитнику тошнотворных беззащитных Хулио Мартинесу, эсквайру, в конечном счете осталось лишь залпом выпить рюмку тридцатилетнего односолодового виски, когда в окнах его дома карнавальными огнями замигали маячки полицейских машин. И выйти наружу с поднятыми руками.

Что, учитывая, как все вышло, оказалось не самым худшим вариантом на самом деле.