Двенадцать раз про любовь

– Хорошо.

– Где твой пес?

– Мой пес?

– Я часто видел тебя с черным псом.

– Он, то есть она, это сука, она сейчас…

Следовало сказать: «У моего молодого человека», но я сказала: «В отпуске».

– В отпуске, – повторил он.

– В отпуске, – повторила я. – Мне пора.

– Спасибо, что не дала мне сигарету, – крикнул он мне вдогонку.

Филипп уехал с детьми к матери. У нее за плечами первый этап химиотерапии, она лысая как Будда, худая, конечно, ведь аппетита у нее уже несколько месяцев нет, и она не может заставить себя есть. Она выбирает одежду оранжевых тонов, «это жизнеутверждающий цвет, – говорит она, – я предпочитаю его всем остальным». Диагноз поставили весной – рак груди; последовала операция, потом сеансы химиотерапии, а затем, в течение многих недель, ее будут ежедневно облучать. «Летом детей нужно вывозить, – говорит она, – а у нас тут есть даже открытый бассейн с соленой водой, это все равно что на море». Дети наглотались соленой воды, и теперь у них температура. Они рвутся домой. Звонит Филипп, спрашивает: «Кто хочет поговорить с мамой?» Большой малыш докладывает о крокодиле у него в кровати, маленький малыш говорит: «Мама, баба, кекс». Филипп берет трубку и рассказывает, что они стояли под дверью и звонили, а она не открывала, большой малыш совсем разбесился, а он подумал, что она заснула, и добавляет: «Ну, ты понимаешь, что я имею в виду».

Пес лежит под столом. Собака. У нее белая морда, она спит, приоткрыв пасть. Язык безжизненно свисает. Собака вздрагивает, я вздыхаю с облегчением. Этим летом я первый раз ее постригла, как овцу. Она безропотно подчинилась. Шерсть тяжелыми прядями падала по обе стороны от туловища; освободившись от груза, собака поднялась из черных волн на годы помолодевшей. «Какая милашка», – говорят мне, когда мы гуляем с ней вокруг дома, причем люди, которые раньше нас даже не замечали. «Что это за порода? – спрашивают они. – Похожа на лису». – «Да, это черно-бурая лисица», – отвечаю я, на меня смотрят изумленно, и я добавляю: – «Наполовину». «Мама, лисы же рыжие, – говорит большой малыш в трубку, когда я ему об этом рассказываю, – это же все знают».

Я все снова и снова возвращалась в темную ложу. Больше всего мне нравилось наблюдать за переменой декораций, которую я уже видела. С «Отелло» на «Мефистофеля», например. Выяснилось, что существует бесконечное множество вариантов, как можно убрать одни декорации и установить другие. Со временем я научилась различать большинство техников издалека, по фигурам, и заметила, что состав смен постоянно меняется. Если Филиппа не было, я сразу уходила. Если он был, я следила за каждым его жестом, за каждым его взглядом, за походкой, как он уходил и возвращался. Он двигался проворно, умело и все время неожиданно. Черная кошка, не иначе. Я наблюдала за ним, за каждым движением, старалась угадать, куда он сейчас шагнет, ошибалась, гадала снова, и снова не то. Я отмечала для себя, с кем он останавливался или разговаривал, кого он особо отмечал и на кого часто смотрел, с кем позволял себе шутить, кого хлопал по плечу, а кого гладил по голове. Если какое-то время было слишком тихо, ему кричали: «Филипп, ну что там? Будет еще что-нибудь?» Он шутил, и все смеялись. Несколько дней он казался подавленным, больным или несчастным. Издалека не понять, что случилось. Он выглядел потухшим, вялым, скорее ползал, чем ходил, ни с кем не разговаривал. Всего пару дней, потом все прошло, и позже казалось уже нереальным и невозможным.

Он говорит, что проклятый седьмой год прошел. За три дня до его отъезда с детьми у нас была годовщина свадьбы. Я вернулась домой очень поздно, после конференции. Рейс задержали. Я просидела четыре часа в аэропорту Базель-Мюлуз, в Евроаэропорту. Даже читать не могла. Злилась на себя. Спрашивала, как мне вообще пришло в голову принять участие в этой конференции, которую, ну, конечно, как же иначе, никак нельзя пропустить, она ведь такая важная. «Поезжай, – сказал Филипп. – Если вечером вернешься, уже хорошо». Когда я позвонила предупредить о задержке рейса, он сказал: «Ну, может, все-таки получится прилететь раньше, думай о хорошем. Няню я в любом случае вызову». Когда мы подлетали, мне хотелось сорвать ремень безопасности, вскочить, подбежать к двери, вышибить ее и выпрыгнуть. После посадки я едва могла шевелиться. С трудом доползла до выхода, дальше по переходу, через терминал, в зал прилета. Хотела взять такси – но вечер уже все равно не вернуть. Поэтому села на электричку, две пересадки, потом пешком. В подъезде я расплакалась. Когда я вставляла ключ в замок, шел уже двенадцатый час. «Мне очень жаль», – сказала я. Он убрал поцелуем слезу с моей щеки. «Ну, все же хорошо».