Двенадцать стульев

В случаях, подобных ильфовскому, зарегистрированный просил направить обращение в комиссию по сокращению штатов своего учреждения, чтобы стать «откомандированным». Значит, сам принимал и ответственность за сроки поиска вакансии, равным образом, согласований. У него бы тогда не могло быть претензий, если без работы оставался долго. А коль скоро нашел бы сам новое место службы, туда и получал бы направление.

Еще до 18 августа 1921 года Ильф сам успел отыскать себе должность в Губземотделе. Договорился там о переводе, так как предвидел «сокращение» в Опродкомгубе. Новую службу нашел быстро, так что выигрывать время с помощью «Рабсилы» уже не требовалось. Довольно было и заявления о переводе.

Но бухгалтера не «сократили». Угроза миновала. А через неделю подоспело из «Рабсилы» предложение опродкомгубовской комиссии.

Оставаться в Опродкомгубе уже не стоило. Проявившего нелояльность сотрудника все равно «сократили» бы в следующий раз. Обычно так делалось.

Необходимостью стало «откомандирование» в Губземотдел. И пришлось Ильфу адресовать опродкомгубовскому начальству соответствующую просьбу.

Вот почему документ «Рабсилы» не стал основанием приказа. А визированное начальством заявление бухгалтера Файнзильберга попало – на этот раз – в его личное дело, а не курьера Файнзильбер.

Подчеркнем: Ильф тот же прием использовал, что и Петров. Корреспондент Одукроста добился именно перевода в угрозыск, минуя стадию увольнения, а опродкомгубовский бухгалтер аналогичным образом ухитрился сотрудником Губземотдела стать.

Не исключено, что Ильф тоже опасался проверки, неизбежной после «сокращения». Он работал на предприятиях, выпускавших продукцию для войск противников большевистского режима. Это не поставили бы в вину рабочему, а вот для совслужащего – нежелательно. Так что «откомандирование» было идеальным вариантом.

Область досуга и дело жизни

Ильф вообще не попал в какое-либо одесское учреждение на должность «литературного работника. Нет сведений, что и пытался.

Это Катаев и Олеша, к 1920 году уже добившиеся некоторой известности в качестве литераторов, оказались под нарбутовским покровительством. Они и были способны чуть ли не молниеносно сочинять рифмованные и нерифмованные пропагандистские тексты.

Вероятно, Ильф так не умел. Паек он получал как счетовод и бухгалтер. Но литература для него тогда – не только область досуга. Еще и дело жизни.

Об Ильфе и его ранних литературных опытах рассказывал Катаев – в романе «Алмазный мой венец». Правда, это описание впечатлений: «В нем чувствовался острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои язвительные суждения он высказывал чрезвычайно едко, в форме коротких замечаний «с места», всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. Ему был свойствен афористический стиль. Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколько своих опусов. Как мы и предполагали, это было нечто среднее между белыми стихами, ритмической прозой, пейзажной импрессионистической словесной живописью и небольшими философскими отступлениями. В общем, нечто весьма своеобразное, ни на что не похожее, но очень пластическое и впечатляющее, ничего общего не имеющее с упражнениями провинциальных декадентов».

Сходную характеристику дал и Славин. Он утверждал: «Никто из нас не сомневался, что Иля, как мы его называли, будет крупным писателем. Его понимание людей, его почти безупречное чувство формы, его способность эмоционально воспламеняться, проницательность и глубина его суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строки».

Да, только среди друзей бухгалтер Файнзильберг получил известность как литератор. Славин отметил: «Он писал, как все мы. Но в то время, как некоторые из нас уже начинали печататься, Ильф еще ничего не опубликовал. То, что он писал, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей».

Если бы и не «отшатывались», все равно, изданий мало. Разруха.

«Коллектив поэтов» организовывал вечера в нескольких уцелевших еще литературных кафе. Об одном из выступлений друга Славин и рассказывал: «Он стоял на подмостках, закинув лицо с нездоровым румянцем – первый симптом дремавшей в нем легочной болезни, о которой, разумеется, тогда еще никто не догадывался, – поблескивая крылышками пенсне и улыбаясь улыбкой, всю своеобразную прелесть которой невозможно изобразить словами и которая составляла, быть может, главное обаяние его физического существа, – в ней были и смущенность, и ум, и вызов, и доброта».

Но это – о друге. А про литературу Славин мало что запомнил: «Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то и другое, где мешались лиризм и ирония…»

О его ироничности рассказывала в мемуарах и Т. Г. Лишина. Познакомились летом 1920 года, возможно, на собраниях «Коллектива поэтов»[179].