Двенадцатый год

По службе моей в министерской канцелярии я имел возможность видеть, как в переписке между парижским и петербургским кабинетами, при наружной вежливости, усиливалась неискренность, сдержанность и скрытая горечь. Новый посол Лористон*, явившийся в конце этого года на место Коленкура, был, по-видимому, откровенный и честный генерал, но он не имел дипломатического дарования своего предшественника и не пользовался особенною благосклонностью и личным доверием императора Александра, хотя вскоре сумел приобрести расположение и уважение петербургского общества. Часто бывая у канцлера, всякий раз обедая у него во время моего дежурства (что почиталось милостью, так как, помимо парадных обедов, он редко приглашал к своему столу), я мог замечать его озабоченность и недовольство. Он порицал открыто направление, которое принимали политические дела, и остуда между императорами Александром и Наполеоном, грозившая уничтожением союза, коего он заявлял себя приверженцем, внушала ему тревожные опасения. К чести его надо заметить, что он поступал искренне и последовательно, хотя и вопреки тогдашнему общему настроению. По его понятиям, один Наполеон был в состоянии сдержать и подавить революцпонные движения в Европе, и в 1813 году, когда Наполеон пал, граф Румянцев* предсказывал возобновление революционных смут, что и оправдалось еще при его жизни в Италии и в Испании в 1820 и 1821 годах. В 1811 году он, конечно, понимал, что с переменою политической системы ослабевало его собственное, до тех пор весьма гпльноо значение при государе и дворе, где у пего было множество завистников и противников. Единственное значительное лицо, с кем канцлер не прерывал добрых отношений, был знаменитый граф Аракчеев, который уступил военное министерство Барклаю-де-Толли, но, оставаясь председателем военного департамента в Государственном совете, пользовался, однако, личным доверием государя и имел большой вес во внутренних государственных делах. Надо сказать однако правду: оба эти лица, графы Румянцев и Аракчеев, были ненавистны тогдашнему петербургскому обществу. Ненависть ко второму из 1.-Г.Х возрастала и не прекращалась до самой его кончины, что касается графа Румянцева, то, удалившись от дел после 1812 года, он посвятил остаток дней своих и своего великого богатства и а покровительство наукам и всякого рода ученым предприятиям и снискал себе в отечественных летописях не менее почетную и наслуженную славу, как и отец его на военном поприще.

1812 год

В исходе марта, еще санным путем, возвращаясь в Петербург, я беспрестанно встречал по дороге прекрасную императорскую гвардию. В довольно сильную еще стужу, по сугробам, направлялась в Виленскую губернию гвардейские отряды на соединение с главною нашей армией, которая должна была первая противостоять вторжению страшных неприятельских сил, ужо собранных Наполеоном в Польше, Пруссии и разных частях Германии, вполне ему подчиненной. Передвижение войск с нашей стороны было только мерой предупредительною, которая предписывалась явною опасностью. Война еще не была объявлена, послы еще не покидали Парижа и Петербурга; велись очень длительные, по-видимому, переговоры для предупреждения неисчислимого в своих последствиях взрыва.

По возвращении моем в Петербург я узнал о ссылке Сперанского*. Она всех поразила и всех занимала даже посреди политических и военных забот: до такой степени кроткое досоле и отеческое правление имлератора Александра отучило нас от деспотических приемов его предшественника. Сперанский подвергся опале и высылке немедленно по выходе из кабинета государя, с которым в тот вечер работал. Причина осталась неразгаданной не только для публики, но и для людей, занимавших самые высшие должности. Если верить рассказам, дошедшим до меня гораздо позже, Сперанский в тот вечер уже мог заметить, что государь обращается с ним не по-прежнему; он вышел из царского кабинета взволнованный и смущенный. Иностранные писатели напрасно утверждают, что причиною опалы Сперанского был отчасти граф Румянцев. Он узнал о ней в одно время со всеми и даже косвенно был некоторое время встревожен ею, так как на другой день арестовали одного из его подчиненных, значительного чиновника в министерстве иностранных дел, статского советника Бека, которого заподозрили сообщником Сперанского и через которого тот будто вел тайную переписку с Наполеоном. В городе толковали, что министр полиции Балашов* открыл эту переписку.