Двери открываются

Руки дрожали, но она скинула с одной из них ткань и приподнялась, игнорируя тупую пульсирующую боль в ноге. Приложилась лбом к поручню. Зашипела, едва решив сменить положение. Открыла глаза – и когда успела зажмуриться? – и, повернувшись, оперлась спиной о стену. Подтянула к себе ушибленную ногу, но снова зашипела, едва коснувшись коленки пальцами. Попыталась оценить масштаб трагедии.

Крови было немного. Слабое утешение: от коленки и почти до самой ступни тянулась красная полоса. Колготкам, которые Уля так берегла, пришел конец. Не то чтобы полный, они все-таки неплохо держались, но надеть их куда бы то ни было Уле уже не светит. Если только на зомби-вечеринку. Западный Хеллоуин сейчас с упоением отмечали во многих конторах города; исключениями не были ни редакции печатных и онлайн-изданий, ни телеканалы. В прошлом году, когда Уля еще была на испытательном сроке, она пришла в костюме Снежной Королевы, который остался у нее со школы. Она доработала его по случаю: добавила грима, пластиковых клыков и прозрачных когтей как бы изо льда. Все-таки были свои плюсы и в низком росте, и в том факте, что Уля мало изменилась со времени, когда играла Снежную Королеву для младшеклассников. Она была дублершей и до самого конца не знала, что ей все-таки предстоит выйти на тесную, покрытую линолеумом сцену, в углу которой совсем не к месту стояло фортепиано. Они сыграли сказку три раза подряд. К концу второго затисканные розы завяли, но новые взять было неоткуда – пришлось доигрывать так, с почти символично поникшими цветами, которые, к сожалению, не расцветали снова в финале.

Уле повезло. Повреждения свелись к ссадине. Коленка уже начала покрываться застывающей корочкой. Стоило все-таки снять колготки, но у Ули все равно не было с собой ничего, чтобы на всякий случай обработать рану, даже такую небольшую. Как говорила все та же бабушка, береженого бог бережет. Правда, она не уточняла, какой, а Уля наверняка знала, что та не ходит в церковь и читает на ночь совсем не те молитвы, которые звучат в большинстве соседских домов.

Уля глянула на двери лифта и все еще темную панель, затем опустила взгляд ниже. Кружка больше не стояла в центре кабины. Уля повертела головой – та немного кружилась – и обнаружила кружку в одном из углов. Видимо, зацепила, когда упала. Та казалась целой, и Уля не стала проверять. А вот себя проверить стоило.

Она села поровнее – получилось удивительно легко. Да, нога болела, но уже не так дико. Руки почти перестали дрожать. Юбка теперь одиноко висела на предательском поручне. Уля вытянула обе ноги, потом снова согнула. Повторила это еще несколько раз. Ноги слушались. Пульсирующая боль отступала. Уля, вопреки всему, улыбнулась и посмотрела вверх.

Зеркальная Уля висела в лифте вниз головой и тоже улыбалась. Кажется, чуть более фальшиво, чем Уля внизу. Примерно как та леди, спешащая на интервью.

– Так, – выдохнула Уля в полутишину движущегося лифта. – Еще разок.

Она ухватилась за поручень. Взгляд упал на примостившиеся рядом лодочки, которые она каким-то чудом не задела. Стояли себе ровненько, словно хозяйка скинула их у дверей и юркнула в гостеприимный дом. Но Улины двери оставались закрытыми. А когда открывались… скажем так, она не была к этому готова. Люди привыкают ко всему. Даже к такой странной вещи, как вечно движущийся лифт. Так подумать, в каком-нибудь научном сообществе за него бы отвалили кучу денег. Или, что вероятнее, выдали бы премию, а лифт бы присвоили себе и получали за его вечное движение денежки до скончания веков.

Картина вырисовывалась не радужная, и Уля подумала, что лифт должен остановиться. Если она не умерла, не спит и все еще находится в том мире, где законы физики хоть что-то значат. Впрочем, Уля не чувствовала голода и усталости, только чертову боль, и это шло вразрез с парочкой научных констант. Тревожные новости для того, кто не может даже сыграть в Candy crush, чтобы хоть как-то скоротать вечный путь в ад.

Будь у Ули телефон, она смогла бы вызвать кое-кого получше Чипа и Дейла. Или, по крайней мере, кое-кого побольше. И даже если бы сотовая связь не ловила здесь, в лифтовой шахте посреди ничего, Уля хоть могла бы отвлечься.

Ей вдруг стало себя безумно жаль. Настолько, что вернулась стадия отрицания. Или гнева. Или торга? На какой из них принято поливать все вокруг слезами?

В детстве все просто: если ты падаешь, то слезы льются сами, иногда целыми водопадами и так быстро, что не успеваешь остановить. А когда ты становишься пустым, боль постепенно исчезает. Превращается во что-то терпимое. Во взрослом возрасте жалость к себе может превратиться в ужасное оружие саморазрушения. И в то же время совсем без нее ты рискуешь лишиться и страха. Превратиться в идеального солдата, который бросается на всю колючую проволоку, попадающуюся по пути. Бывает время для всего. В том числе и для жалости к себе. Пусть мимолетной. Пусть едва позволимой.