Двести третий день зимы

Кеша закрыл рот ладонью, зажмурился и посидел так немного.

– Его прямо спросили, можно ли в институте эти проклятые нарциссы вырастить, а он говорит – можно! Он сознался, понимаешь?

– Так ведь правда можно, – растерянно произнесла Нюта.

Кеша открыл глаза. В правом у него лопнул сосудик, и весь белок приобрел болезненный розовый оттенок.

– Издеваешься, да? И он издевается. Весело вам. О месте еще сказал.

– Ну так ледяная пещера же…

– Ты идиотка?

Нюта даже не обиделась. От слабости у нее чуть повело голову.

– В смысле?

– Господи, Нюта… – Кеша устало оперся о край бокса. – Там дней пять назад одиночный пикет проходил. Девчонка какая-то. Ее ногами забили прямо на месте. А потом – раз! – и цветы.

Нюте показалось, что теплица чуть вздрогнула и стала зыбкой. Протяни руку – и она пройдет сквозь бокс, землю и слабые корешки сои куда-то в другое пространство. Возможно, там нет холодовиков с их тяжелыми берцами.

– Откуда ты знаешь? – Нюта не узнала свой голос – таким бесплотным он стал.

– А ты только ЗИМ читаешь небось? Ну-ну, – презрительно бросил Кеша. – Короче, поговори с Радионовым, может, еще не поздно. Вдруг он отбрешется как-то. Или хоть нас прикроет. Идиот старый…

Нюта смотрела, как Кеша удаляется по дрожащему полу теплицы к идущей рябью двери – почти не качаясь, лишь немного горбясь. Дождалась, пока хлопнет внешняя дверь, и присела у нижнего бокса. Сняла перчатки, вытащила телефон, проморгалась, чтобы буквы на экране перестали двоиться. Груня и Радионов. Радионов и Груня. Прислушалась к себе и поддалась горячему толчку откуда-то изнутри. С Радионовым она поговорит завтра. Набрала сообщение, перечитала:

«Надо встретиться».

«Ого, – тут же ответила Тая. – Дорогу в кафе найдешь?»

Телефон даже скрипнул от силы нажатия пальцев.

«Нет, не там».

«У тебя?»

Нюта представила, как Лысин прямо сейчас отправляет к ее подъезду наряд холодовиков, а носки ботинок у них утяжелены железными пластинками.

«У тебя».

«Ого 2.0. Ну я дома, приезжай».

«К половине шестого буду».

Засунула телефон в карман, застегнула молнию. И принялась остервенело выдергивать сорняки.

12

Тая открыла, выдержав долгую паузу после трели звонка. Переминающейся в подъезде Нюте казалось, что в спину ей смотрят сразу из двух глазков соседних дверей. Наконец в замке заскрежетало, Тая высунулась в щелочку. Окинула гостью настороженным взглядом и только после этого впустила.

В коридоре было темно. Нюта стянула ботинки, повесила пуховик в шкаф. Дожидаться ее Тая не стала, бросила на ходу:

– Чайник поставь, – и вернулась в комнату.

Она стояла у окна, опершись на подоконник коленом, пока Нюта переливала воду из бутылки в чайник, тянула провод к розетке и разбиралась с вихлявым рычажком включения. Нюта искала слова, чтобы начать разговор, но те разбегались прежде, чем оказывались на языке. Тая потянула форточку, и в комнате стало зябко. Потом чиркнула зажигалка – это Тая закурила, запахнувшись полой растянутого халатика, который набросила поверх полосатой пижамы. Она была настолько помятой, что Нюта решила: из дома хозяйка квартиры сегодня не выходила. Маялась в комнате, курила и успела ополовинить бутылку чего-то очень крепкого на вид: прозрачного и без опознавательных знаков на этикетке.

Нюта заварила чай, поставила чашку на край подоконника, неловко прислонилась к нему бедром и замерла. Следовало что-то сказать. Тая как раз затушила сигарету в резной пепельнице и потянулась за чаем. Волосы у нее с одной стороны свалялись, а с другой торчали клоками. Нюте захотелось пригладить их. Или взлохматить приглаженные. Хоть что-то привести к балансу.

– Я в детстве много переезжала, – неожиданно начала Тая, разглядывая сумрак за окном. – Папа работал то в одном городе, то в другом. И меня за собой таскал. До восьмого класса я больше чем на два месяца ни в одной школе не задерживалась.

– Тяжело, наверное, было, – растерянно откликнулась Нюта и тоже отхлебнула чай.

Вкус отдавал затхлостью – видимо, заварка успела давно отсыреть.

– Ну такое, да. – Тая сделала еще глоток. – Травить меня не успевали, конечно. Но сторонились. Короче, я ни с кем не дружила в детстве вообще. Страдала очень, рыдала папе – мол, невозможно так жить, когда совсем одна.

За окном посыпалась мелкая снежная крупа, и Нюта следила за ее мельтешением. В горле тоже колюче мельтешило.

– Это правда отстойно. И в детстве, и вообще.

– Ни хрена, – хмыкнула Тая, в стекле отразилась ее сморщенная гримаса. – Теперь-то я понимаю, что вся эта близость – она о страхе. И о слабости. Если кто-то тебе дорог, ты до усрачки за него боишься. Это болевая точка. В нее и будут бить при случае…

– Но это же не только страх, это и жизнь тоже, – нерешительно сказала Нюта. Спорить не хотелось, но в голосе Таи слышалось столько отстраненной злости, что согласиться с ней было страшно.

– Жизнь, да, – смягчилась Тая. – Но какая-то тревожная. Вот ты о ком-то сейчас тревожишься?

Нюта покачала головой. Ее отражение в окне нехотя повторило движение за ней, отставая на крохотную часть секунды. И от этого почему-то стало душно, хотя комната окончательно выстудилась.