Двое на рассвете

— Подумаешь. Помощник бригадира так каждый день на самолете, а Мишка или на кляче, или на черепахе сидит.

— Помощник — мужик мировой. Знаешь, сколько он земли вспахал за свою жизнь?

— Ну и что же?

Она подумала, что земля — большая. Каждый год люди пашут, а всю ее вспахать не могут. Отец Ксюшки до войны пахал землю, а потом — в день победы — пришла похоронная и Ксюшка ни разу его так и не увидела… Дед пахал. Хлеборобы… Когда люди станут очень образованными, они придумают такое, что нажмешь кнопку — и пойдет трактор с сеялкой без человека. Легко будет работать. Земли вспахать можно будет много. Земля — большая…

Где-то высоко почти без гула прошел самолет — проплыли две звездочки, красная и зеленая.

— Ты спишь, что ли?.. Вон спутник пролетел.

— Врешь ты все, Женька…

Он потрогал камень рукой и сказал:

— Мы, как те, длинноухие, давай сделаем из этого камня статую. Оставим памятник о себе.

Он бывал немного сумасшедшим, и Ксюшка, наверно, заразилась: раньше не думала о жизни, о земле, а жила просто и все. А теперь тоже шальные мысли лезут.

— Это кто — длинноухие? На которых узбеки верхом ездят?

— Люди такие жили. Прозвали их длинноухими…

Ксюшка слушала о каком-то острове Пасхи, об ученом Хейердале, но ее морило ко сну и сначала она не поверила, а потом подумала и сказала:

— Чепуха все это. Баловство одно. Понаделали каменных истуканов выше домов, а к чему они?.. — пожевала сладкую травинку, вздохнула: — Не в этом жизнь человека.

— А в чем?

— Н-не знаю. Ты вот много читал, жил в городе, а весной приехал к нам трактористом. О длинноухих знаешь, а трактор поломался…

— Длинноухие тут ни к чему.

— Нет, к чему. У каждого свое дело в жизни. Ты вот зачем пошел в училище механизации, а не на завод? Ты же городской… А пошел в училище, трактор изучать, — она засмеялась, — памятник свой. Вот и учил бы его по-настоящему. А то сев идет, пары вон поднимать надо…

— Ладно. Выступишь потом на собрании, — он притянул ее за плечи. — Хочешь, почитаю стихи?

Ксюшка смотрела на звезды и думала: «Неужели и земля светит вот так же для кого-то? Надо спросить у Женьки».

На его груди покойно. Когда он читает стихи, голос становится другим: плавным и чуть певучим. А в груди, если приложить ухо, гудит глубинно и ровно. Она чувствует его жесткую ладонь, скользнувшую к ней под мышку и бормочет:

— Убери руку…

Он дышит над самым ухом, теплом щекочет шею.

Бровей твоих темный вечер
И глаз твоих день голубой…

Женька опять врет. Глаза у ней круглые, будто испуганные, а от бездонного зрачка разбегаются частые желтые лучики. Кошачьи глаза. Она их не любит. И жиденькие брови не темный вечер… Ксюшка борется с дремотой и хочет усмехнуться, но чувствует его настойчивые руки и говорит для острастки, а получается совсем не строго:

— Бессовестный ты, Женька. Распустил свои руки…

Женька грустнеет, точно собирается умирать:

Только звезды в чей-то час свиданья
Будут также лить свой тихий свет…

Ладони становятся горячими. Пальцы длинные, сильные, подрагивают на груди. Она открывает глаза, видит смутно бледнеющее лицо, мерцающие белки, сердито говорит:

— Женька, не хулигань, — и коротко бьет его по щеке, спрашивая: — Съел?

Он ошалело потер щеку, отодвинулся, забыв руку на ее плечах, смущенно пробормотал:

— Ладно, воспитывай.

Камень совсем остыл, спина устала, но Ксюшка сидит не двигаясь. Кладет свою ладонь на руку Женьки, говорит мечтательно и задумчиво:

— Жень, почему я ныне каждый день живу так, будто завтра у меня день рождения или еще что? Кажется, проснусь, а вокруг — праздник…

— Оно и видно — праздник, — и он потирает щеку.

— Почитай еще стихи…

Стихов он знает много. Они прямо-таки лезут из него, как перестоявшееся тесто из кадки. Он обиженно сопит, смотрит в тьму, которая прорезается светлячками дальних фар и начинает читать о тайне земных наслаждений, о том, что кому-то солгали тени в туманные ночи в палящем июне… Другие стихи Ксюшка слушает, улыбаясь. А тут ей вдруг стало стыдно, словно Женька внезапно оголил ее, и она сбросила его руку:

— Баламут ты и хулиган, Женька. И больше никто.

Он уставился в ее лицо, потом возмущенно пояснил:

— Эх, ты!.. Темнота! Да это же культурнейший писатель России — Валерий Брюсов. Сам Горький назвал его так.

— А мне хоть заакадемик он будь, твой Брюсов, — она тряхнула головой. — А ты, все равно, хулиганом был, хулиганом и останешься…

В тот вечер они больше не целовались.

Ксюшка одна пришла в вагончик и долго не могла уснуть. Ворочалась, обиженно шептала под нос:

— Темнота…

Всю ночь ей снился пустой блестящий класс, пропахший скипидаром, маленькие черные парты, за которыми она никак не могла уместиться и поэтому сильно сердилась. Сердилась еще и потому, что за темным окном класса торопливо ходил Женька, — она слышала широкие его шаги, — и нервно бросал мягкую землю в стекло…

4