Двое строптивых

Обогнув северную оконечность острова, каракка иоаннитов подошла к орденской столице. Вышедший на палубу Торнвилль с замиранием сердца смотрел на высокие зубчатые башни, увенчанные флагами, мощные стены с тройными — типично иоаннитскими — зубцами, а также ветряные мельницы на самом берегу пролива, где никогда не стихает ветер. (На мельницах иоанниты мололи не только зерно, как резонно было предположить, но и компоненты пороха.)

Правда, Лео поначалу оглядел все лишь мельком, ведь в первую очередь приковывала к себе взгляд гигантская прямоугольная 46-метровая башня Найяка, по высоте сравнимая разве что с легендарным колоссом Родосским. Эта статная башня 1400 года постройки являлась, наверное, одной из главных достопримечательностей Родоса вплоть до 1863 года — пока ее не погубило землетрясение. Она возвышалась на молу[4], тянущемся от северо-восточного угла крепости и ощетинившемся по обе стороны рядом пушек, чтобы лучше контролировать приближающиеся суда.

Башню венчал парапет с навесными бойницами и четырьмя выступающими дозорными башенками по углам. Посередине же находилась пятая башенка, восьмиугольная, намного крупнее боковых, с опоясывавшей ее снаружи каменной винтовой лестницей.

От башни Найяка до круглой башни Ангелов, стоявшей на соседнем молу, была протянута мощная железная цепь длиной в 300 ярдов, натягиваемая специальной машиной на первом этаже башни Найяка. Эта цепь (нововведение магистра д’Обюссона, исполненное по его распоряжению сен-жильским приором) преграждала проход в главную — военную — гавань Родосской крепости. И именно в военную гавань нужно было пройти каракке, на чьей палубе стоял Лео, восторженно оглядывавший крепость и гавани, которых помимо военной было несколько.

Одна гавань, довольно большая, виднелась за башней Ангелов, а между башней Найяка и круглой башней Святого Николая на соседнем молу — еще одна, небольшая, галерная гавань.

Наконец, за башней Святого Николая, под ее защитой, находилась коммерческая гавань, носящая до сей поры греческое название Мандраки. Ах, сколько там было разных торговых кораблей со всех концов Европы! Французские, генуэзские, каталонские, флорентийские, венецианские. И даже из исламских стран. Изумленный Торнвилль задал соответствующий вопрос брату Жоффруа, на что тот ответил:

— Ничего удивительного, друг мой. Теперь, когда константинопольский тиран заставляет своих врагов объединяться против него, мы стараемся дружить и торговать с Персией, Тунисом и Египтом.

— Кажется, я много чего интересного пропустил в плену.

— Возможно. — Брат Жоффруа, видимо, пребывая в хорошем расположении духа от счастливо завершающегося плавания, разоткровенничался: — Все очень быстро меняется. Полагаю, будет заключен полноправный мир с мамлюками и тунисским беем. Последний уже пообещал продавать нам зерно без наценки за перевоз.

Лео слушал внимательно, но не задавал вопросов, чтобы не создалось впечатления, будто он что-то выведывает, а Жоффруа продолжал:

— Египетский султан… Что говорить, он обыграл нас в кипрском деле, и поэтому мы не особенно дружим, но теперь, когда судьба Родоса на волоске, он словно имеет возможность выбрать себе соседа. И ему более выгодно иметь более слабого, коим он, по сравнению с Мехмедом, конечно же, полагает нас — и это справедливо. Персидский шах тоже рад сотворить султану какое-нибудь посильное зло — у турок и персов какие-то разногласия по их нечестивой вере, а нам на руку. Только, увы, это все не военная помощь. Ее могли бы оказать христианские государи, но они, к нашему прискорбию, не внемлют нашим призывам…

Лео молча слушал, краем глаза продолжая обозревать Родосскую крепость, которая, к слову сказать, тогда выглядела иначе, чем после Великой осады 1480 года, еще не случившейся, но уже близкой.

Тогда высокие зубчатые башни устремлялись к небесам, отражаясь в глади лазурного моря, и ветер развевал над ними горделивые флаги великого магистра Пьера д’Обюссона[5]. Турецкие ядра снесут эти башни — где на треть высоты, где наполовину, а где — со стороны суши — даже почти до основания, и гордая красавица-крепость словно пригнется к земле, оденется мощными каменно-земляными бастионами. Ее былая краса уйдет в себя, словно черепаха внутрь панциря, возрожденные башни не встанут выше стен…

Но все это будет потом, а сейчас Торнвилль с замиранием сердца рассматривал приближающуюся башню Найяка — каменное чудище, нависавшее над кораблем, казавшимся перед ним жалкой ореховой скорлупкой.

Три портовые башни — Ангелов, Найяка и Святого Николая — охраняли орденскую столицу, подобно трем неусыпным каменным стражам. Тревожное положение обязывало предпринимать определенные меры: во избежание сговора этими тремя башнями командовали рыцари разных "языков", притом каждые три года происходила смена руководства.