Двоевластие. Роман о временах царя Михаила Федоровича

– Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани, но избавь от поношения! Сил нет моих!..

Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал и исчезла власть над другими начальниками.

В лагерь с голодом и холодом пришли болезни – тиф, цинга – и раздоры.

– Боярин, – сказал однажды Шеину Измайлов, – соберем хоть совет. Может, и решим что!

– Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, – устало ответил Шеин, – все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься!..

Но Измайлов все-таки созвал совет.

Военачальники стали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:

– Полно, Михаил Борисович, полно! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать.

– Так ты, князь, не… веришь… что я… – Голос Шеина дрогнул от волнения.

– Что ты! Господь с тобою. Я ли не знаю службы твоей, боярин! – ответил князь.

Шеин обнял его и припал к его плечу.

– Умереть охота! – сказал он.

В палатку вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин; следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев, а там Шарлей с Матиссоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руку на поясной нож. Измайлов описал положение войска, тщету обороны и окончил:

– Так вот и решить теперь надобно, что далее делать: мира ли просить, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?..

– Ничего этого бы не было бы, если бы не Сандерсон, – угрюмо произнес Лесли.

– А что я сделал такого? – запальчиво спросил Сандерсон.

– Снялся с лагеря. Твоя позиция была всему корень. Сдал ее – и осаде конец! – вспыхнув, ответил Лесли.

– Теперь не время спорить! – остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.

– Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! – кричал Сандерсон.

– Я водку пил, а с поляков отступного не брал!

– А я взял?

– Должно быть, что так!

– Я не вор! – заорал Сандерсон. – Я тебя за это! – и он бросился на Лесли с обнаженным кинжалом.

Лесли выхватил пистолет. Раздался выстрел. Палатка наполнилась дымом. Сандерсон корчился на полу в предсмертных муках.

– Вот тебе, собака! – четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно вышел из палатки.

Все повскакали с мест и бросились к Сандерсону. Он умирал и в предсмертной агонии рвал воротник кафтана.

Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:

– Убить Лесли! Повесить!

– Руки коротки! – грубо ответил ему Гиль, выходя из палатки вслед за Шарлеем.

Князь Прозоровский позвал стражу и велел вынести труп.

Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.

– Плохой совет! – произнес наконец Измайлов.

– Я говорил тебе, – с горечью воскликнул Шеин, —

я не начальник, меня не слушают, мне дерзят и при мне ссоры заводят.

– Что же будет теперь? – уныло проговорил Аверкиев. – Без начала нам всем умирать придется.

– Все в руках Божьих! – строго сказал князь Прозоровский.

Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно волновали государей. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось новое горе.

Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палатку вошел очередной ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:

– С патриаршего двора боярин прибыл. Тебя, государь, видеть хочет!

– От батюшки? – произнес Михаил. – Зови!

Толстый, жирный боярин Сухотин торопливо вошел и, упав на колени, стукнул челом об пол.

– К тебе, государь! – заговорил он. – Его святейшеству патриарху занедужилось; за тобою он меня послал.

Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, а потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.

– Закажи колымагу мне, боярин, да спешно-спешно! – приказал Михаил. – А ты, Федор Иванович, – обратился он к Шереметеву, – возьми Дия да Бильса и спешно за мною!

Шереметев вышел. Спустя несколько минут Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще спустя немного стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.

Лицо патриарха потемнело и осунулось, губы сжались и только глаза горели лихорадочным блеском.

– Батюшка, – со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, – что говоришь ты! Что же со мною будет?

Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына этот взор смягчился.

– Не малодушествуй! – тихо сказал патриарх. – Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это… А ты крепись! Будь бодр, правь крепко и властно!

– Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.

– Что врачи? Господь зовет к Себе раба Своего на покой. Им ли удержать Его волю?

– Дозволь, батюшка! – умоляюще повторил Михаил.

Филарет кивнул.

– Зови! – тихо сказал он.

Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметеву:

– Впусти их, Федор Иванович!