Двойная жизнь Алисы

— Но ты сама виновата! Человеку полезна критика. А ты, ты… Любое слово в твой адрес вызывает у тебя обиду, ты… ты испортила мне жизнь!

Я испортила ей жизнь своей челкой.

— И не улыбайся! Я и так все время думаю, как бы тебя не обидеть, слова выбираю… прихожу к тебе в хорошем настроении, а у тебя — такая челка! И нечего обижаться… Ты, кстати, обижаешься — на себя. Потому что понимаешь, как это некрасиво, как ужасно!.. У тебя и так небезупречное лицо, и еще челка, ты с этой челкой похожа на своего отца!

Я заплакала. У меня небезупречное лицо.

Небезупречное лицо может означать что угодно: что я красавица, что я урод.

Я плачу, мне больно. Но ей тоже больно: это будто закинул удочку, а попал в себя. Моя челка, мое несовершенство — это крючок, который она запускает в себя, и, если она его вытянет, я изменюсь. Стану… не знаю, какой мне нужно стать, чтобы ей понравиться. Я плачу оттого, что я всем кажусь красивой — девочкам, учителям, экскурсоводу в Эрмитаже, и только ей — небезупречной, похожей на своего отца.

Вот так она меня мучает. А как она мучает папу!..

Каждый день что-нибудь. Сегодня были семечки. Папа зашел ко мне, принес семечки. Но семечки НЕЛЬЗЯ! Это «дурная привычка».

— У тебя на губе очистки! Выброси, выброси! Я же сказала, что не могу этого видеть… мне от этого плохо!

От чего человеку плохо? От чего хорошо? Семечки НЕЛЬЗЯ, это привычка! Но не так давно (до моей аварии) у нас в гостях был один очень известный режиссер, — сел за стол, достал из кармана пакетик семечек и принялся лузгать на мамином фарфоре. И что бы вы думали? Она восхищенно смотрела ему в рот, как там исчезают семечки… Папе нельзя, а ему можно? Ему все можно, а папе — ничего нельзя?!

Потом она начала папу отчитывать за то, что он сначала не вышел к ее гостям, потом вышел, но не так, не в том…

— Ты до сих пор не научился принимать гостей, ну зачем было предлагать им суп? Ты бы еще предложил им принять душ и поспать. Они впервые в доме, а ты «супешника хотите?». Сколько раз я говорила, не супешник, не супчик, а суп, суп!.. И почему ты в этом свитере, твоя одежда всегда выдает провинциала… и не пытайся говорить о литературе, о живописи, о кино и политике.

— Мне показалось, что они голодные, ты сама купила мне этот свитер, о чем же мне тогда говорить, — по списку возразил папа.

— Но ты носишь кашемировый свитер как лыжную фуфайку, секрет элегантности в том, чтобы носить дорогую одежду небрежно… И пожалуйста, сколько раз говорить, гостям предлагают кофе, это у вас в семье каждого, кто зашел, кормили борщом… Что здесь такого? Не говори «что здесь такого?»! — Мама уже кричит, она вскипает и брызжет, не может остановиться. — Когда ты умолял меня выйти за тебя замуж, ты не говорил «супешник», не носил фуфайку, ты старался!.. Господи, я не могу это слышать, не могу это видеть, не могу.

«Это» — это папа.

Я сказала, что наша домработница тоже гордится своим происхождением и говорит, что ее сын заключил неравный брак: ее сын «из хорошей питерской семьи», а невестка «из какой-то там Ленинградской области». Ну, а если нет никаких видимых причин считать свой клан лучше, тогда можно так: мой сын из нашей семьи, а невестка из какой-то там чужой.

Ох, что тут началось: папа на меня плохо влияет, я всегда на его стороне, из-за него семья разделилась на два лагеря, и она всегда в своем лагере одна… Примчался Матвей, пришла домработница, стояли и смотрели, как будто это кино. А я смотрела кино «Скандал в благородном семействе» со своей кровати, деваться-то мне некуда.

На все эти упреки, придирки, скандальчики и скандалищи папа реагирует мирно, но даже такой мирный человек, как папа, не может сносить унижения бесконечно: терпит-терпит, а потом заводит любовницу.

Мечтаю, как домработница принесет мне улику. Она всегда находит и приносит что-нибудь ненужное, как Монморанси из «Трое в лодке…»: чек от заказа пиццы, тетрадь Матвея с двойкой, мамину шелковую рубашку, на которую я поставила пятно и спрятала (а Монморанси принес крысу).

Ух, я бы подкинула маме улику, как Яго платок! Без сожаления открыла бы правду: пусть узнает, как это — когда больно, а не только делает больно другим, мне и папе.

На всякий случай спрошу: никто ничего плохого не подумал? О моей ревности? О нас — обо мне и папе? Сейчас ведь все помешаны на растлении несовершеннолетних дочек.

Папа говорит, чтобы я была осторожна: если кто-то увидит, как я его обнимаю, меня могут обвинить в растлении совершеннолетних дядек.

Когда все разошлись после скандала, я подумала, что нахожусь в странном положении. Сегодня я сто раз звонила Ирке узнать, пришло ли приглашение, и на сто первый она сказала напряженным голосом: «Слушай, я занята, давай потом…» Ей было неприятно лишний раз обсуждать свое унижение.

Что мне делать? Приглашения до сих пор нет, иначе она бы мне сообщила. Звонить еще раз — сыпать близкому человеку соль на рану, не звонить — проявить бессердечное безразличие. Но я решила: безразличие хуже, чем навязчивость.